Перебирая наши даты
Шрифт:
Германию в 45–м году пощадил природный гуманизм русского солдата…
В последних числах апреля мы получили задание пробиться в городок Вернойхен к северо — западу от Берлина и захватить там локаторную установку. Я впервые услышал тогда это слово.
Рокады были забиты. Когда мы прибыли в Вернойхен, туда вступали уже передовые части. Установку не удалось обнаружить.
Теперь мы воевали к северу от Берлина, где расположились в городке Ораниенбауме.
Там оставалось довольно много жителей.
Под
Зато в одном доме обнаружился еврей. Это был тихий, угнетенный человек, средних лет, интеллигентского вида. Его несколько лет прятала жена и не выдавали соседи. Жена — полька — рассказывала мне, что в Берлине и его окрестностях тысячи две евреев, скрывающихся у родственников и друзей. Поистине: еврейское неистребимое семя!
Грустная пара выставила нам бутылку кислого вина в награду за спасение.
Покуда мы вежливо тянули винцо, гармонист Ляшок приволок рыжего, до смерти перепуганного немца. Я увидел через окно, что немца ставят к стене. И сейчас хлопнут.
— Что за человек? — спросил я.
— Шпион, — ответили мне сильно подвыпившие ребята.
— По радио связь держит, — объяснил Ляшок.
— А где рация?
Мы спустились в подвал соседнего особнячка. Здесь спасались от налетов авиации. Была прилично обставленная подвальная комната. На столе стоял обыкновенный приемник.
— Так это же приемник, — сказал я.
— И верно приемник, — согласился Ляшок.
Немца отпустили.
С Ляшком пошли поглядеть город. Ляшок был пьян, но держался хорошо.
— Сапоги бы достать, — сказал он.
В магазине модной одежды витрины были выбиты взрывной волной. Из модной одежды там оставались одни визитки. За прилавком стоял веселый солдатик.
— Прикинуть фрачишко? — спросил он, выкидывая нам несколько визиток.
Примерив визитки и посмеявшись с веселым солдатиком, пошли дальше.
— Сапоги совсем разбились, — сказал Ляшок, — где тут магазин обуви?
Мы вошли в какой-то дом, где явно чувствовались жители. В небольшой. бедно обставленной комнате на деревянной кровати лежали двое младенцев. Их родители, молодые, крайне истощенные люди, бессильно опустив руки, стояли перед кроватью. Дети, видимо, были тяжело больны.
— Доктор был? — спросил Ляшок, обращаясь ко мне.
Доктора не было, объяснили родители. Детям очень — очень плохо.
— Доктор есть? — снова спросил меня Ляшок.
Оказалось, что доктор живет неподалеку. Но визиты делать отказывается ввиду военного положения.
— Доктор будет, — сказал Ляшок.
В сопровождении отца мы отправились к доктору. Его двухэтажный дом был заполнен бледными женщинами и стариками. Видимо, дом доктора считался убежищем, вроде церкви.
Сам
— У меня в доме больные, я не могу их оставить, — отвечал доктор.
Мы некоторое время вежливо препирались. Во время беседы я упирал на слово «гуманизмус». Ляшок, однако, теряя терпение, начал вытаскивать наган. Доктор неохотно согласился отправиться к больным, бросив уничтожающий взгляд на отца. Для скорости он решил поехать на велосипеде. Мы с отцом трусили сзади.
Ночью опять была слышна канонада в Берлине. Дымное зарево стояло к югу от нас. Новых заданий не поступало, и мы ночью пили кислый рейнвейн, дешевое винцо, которое в изобилии находили в покинутых домах, заедая его домашними компотами. Никакой другой еды не попадалось. Сильно, видимо, отощала Германия. В кухнях, блиставших адской чистотой и переполненных предметами, назначения которых мы не знали, не было ни одной крошки пищи.
Гак мы сидели, несколько грустя и чувствуя себя отрешенными от огромного дела, которое совершается в эти дни под Берлином, а отчасти и довольные покоем и безопасностью.
У нас было двойственное чувство. Желание участвовать в последнем победном сражении, чувство победы и — с другой стороны — естественное стремление дожить до этой победы, поскольку она так уже близка, и столько до нее пройдено, и так она выстрадана, — естественное стремление сохраниться и не погибнуть в последние часы огромной битвы.
Мы пили до рассвета, грустя и веселясь, пока не проступила надпись на массивной кирпичной стене напротив окон: «Берлин бляйбт дойч».
Было утро 30 апреля.
Мы получили приказание направиться в город Штраусберг, где дислоцировался штаб фронта.
30 апреля для меня кончилась война.
…В Штраусберг дорога идет через холмы или невысокие живописные горы, поросшие лесом; она полукругами и змейками обегает склоны; видно, что местность чиста, обжита, устроена, и потому роскошный пейзаж несколько чужд сердцу.
Сам Штраусберг расположен при небольшом озере. Несколько домов на берегу было отведено разведроте.
Наша группа прибыла первой. Вскоре ожидались остальные. И мы, быстро устроившись, торчали под навесом у входа, посматривая на дорогу. Тут же расположилась компания офицеров разведотдела во главе с полковником Савицким, начальником следственной части. Они тоже чего-то ожидали.
Наконец, показались наши броневички, «виллисы» и мотоциклы. Колонна выглядела довольно необычно. Солдаты сидели в машинах, набитых барахлом, свесив ноги наружу. Командиры бронемашин оседлали башни, тоже, вероятно, переполненные. Кое-кто из них прикрывался зонтиками от мелкого дождичка.