Перед прочтением — сжечь!

Переяслов Николай Владимирович

И в то самое время, когда старший инспектор ГИБДД Иван Кучереня составлял протокол осмотра застрявшего в придорожных кустах красноглинской автотрассы Софочкиного «форда», а я, завершив «Кладбище домашних животных» и «Кэрри», начинал читать роман «Жребий», в Красногвардейск со стороны посёлка шахты № 3–3 бис медленно въехал тёмно-бежевый милицейский «УАЗик» с синей полосой по бортам, за рулём которого вместо следователя по особо важным делам Б. К. Кондомова находился увезенный им накануне из районного Дворца культуры бард Владислав Хаврюшин. Вместилищем для не имеющего своего собственного тела демона Тэка служил теперь он, и для того, чтобы его сила не истощалась, а крепла, ему было необходимо как можно больше чужих смертей. Только они давали ему необходимую энергетическую подпитку.

На одном из городских перекрёстков Хаврюшин вынужден был притормозить, пропуская проезжавший по главной улице большой красный «Икарус», в огромном окне которого мелькнуло искривлённое не изжитой за ночь обидой лицо Глеба Колтухова. Поэт вроде бы тоже успел узнать в сидящем за рулём человеке в милицейской форме своего товарища по литературной студии, он даже привстал от удивления, вытянув шею и пытаясь убедиться, не показалось ли это ему, но в эту самую минуту Творец чуть-чуть повернул в сторону прожектор поднимающегося над домами светила, так что мощный пучок вырывающегося из него света упал на лобовое стекло кондомовского (а теперь, стало быть, хаврюшинского) «УАЗика» и, срикошетив от его поверхности, огромной сверкнувшей бритвой полоснул по Глебовым глазам, ослепив

его так, что ещё долго после выезда из Красногвардейска он не мог ничего разглядеть за окнами увозящего его от неминуемой смерти автобуса…

Глава 9

О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ

…Что касается меня, то в те самые минуты, когда автобус со всё ещё не проморгавшимся от внезапной слепоты Колтуховым, наконец, миновал все городские улочки и понЁсся в сторону окутанной дымами горящих под Шатурой и Орехово-Зуево торфяников матушки-столицы, я в очередной раз засыпал себе в чашку две зачерпнутых с горкой ложечки коричневых гранул из большой стеклянной банки с маркировкой «Black consul» (три таких остались у меня ещё со времён нашего хождения в «челноки» в числе некоторых нереализованных тогда товаров) и, залив их кипятком из чайника, не без удовольствия внюхивался в аромат настоящего растворимого кофе. Надо сказать, что понимать вкус этого напитка я начал только после того, как перестал пить водку, что случилось более двух лет тому назад, когда, перебрав на очередном из наших мальчишников, я потерял по дороге домой дипломат вместе с находившимися в нём паспортом и целой кучей накопленных мною за тридцать лет жизни документов, включая печать нашей тогдашней фирмы, которую я зачем-то таскал в тот день с собой — то ли для перерегистрации какого-то из наших очередных дел, то ли для заполнения отчётной документации, я уже и не помню точно, для чего, только помню, что, осознав утром всё случившееся и представив не только свои собственные мытарства, связанные с получением нового паспорта, но и те финансовые счета, которые нам теперь могут выкатить по поддельным накладным, заверенным нашей подлинной печатью, я пришёл от этого прямо-таки в отчаяние, которое каким-то образом и породило в моей душе самую что ни на есть искреннюю и жгучую молитву к не очень-то мною ранее почитаемому Богу. Девять дней я взывал к Нему из самой глубины своего сердца, моля возвратить мне все утерянные документы и обещая больше в жизни не притрагиваться к водке, а на десятый, ровно в шесть часов утра, в мою дверь раздался длинный-предлинный звонок и, открыв её, я увидел стеснительного русского парня с въевшимся под ногти мазутом, который сказал, что он работает шофёром на областной автобазе и несколько дней назад, проезжая через наш город, нашел на дороге раздавленный колёсами машин дипломат с документами на моё имя, и вот теперь, оказавшись в очередном рейсе опять в нашем городе, заехал по указанному в паспорте адресу, чтобы возвратить мне свою находку… Понятно, что степень моей радости нельзя было описать: в знак благодарности я даже ткнул ему все имевшиеся у меня на тот момент в наличии деньги, — кажется, рублей триста или четыреста, — и мой спаситель, хотя и со смущением, но всё-таки принял их, передав мне взамен целлофановый пакет, в который он переложил из раздавленного дипломата мои документы и алюминиевый цилиндрик печати. И, как это ни странно, но с того самого дня я не только не выпил больше ни глотка водки, но не могу даже и мысленно представить, как её можно втолкнуть в себя, не выблевав в ту же секунду обратно. Меня тошнит от одного только воспоминания о её запахе, я содрогаюсь, представив, что капля этой жидкости вдруг попадает мне на язык… Но зато с той самой поры я научился ценить вкус и аромат кофе и сухого красного вина, на которое у меня раньше была аллергическая реакция, так что, как говорится, худа без добра не бывает. Хотя я и не сказал бы, что избавление от алкогольной зависимости можно отнести к категории худа, куда уж там! Я даже жалею, что не расстался с этой гадостью раньше, но на всё, по-видимому, действительно имеются Божья воля и отмеренный Им для каждого из нас срок, необходимый для того, чтобы рано или поздно мы исчерпали предназначенные для нас лимиты греха и сами дозрели до понимания необходимости немедленного освобождения от него.

Так что кофе теперь для меня был лучше всяких марочных коньяков и водок, и, делая время от времени небольшие глотки из остывающей чашки, я лежал на своём диване и приканчивал уже третий из взятых мною домой для ознакомления романов Стивена Кинга. Неожиданно для самого себя я втянулся в процесс чтения, и творческая манера этого писателя начала мне даже нравиться. По сути дела, это была обычная психологическая проза, выдающая в авторе глубокое знание жизни и быта рядовых американцев, в которую для большей привлекательности (и, соответственно, коммерческой выгоды) была искусно подмешана леденящая душу мистика со всевозможными паранормальными явлениями, вампирами, оборотнями и пришельцами. Иногда мне казалось, что это даже портит ту реалистическую составляющую, которая обнаруживала себя в основе почти всех его мистических историй, по крайней мере, в прочитанных мною «Кэрри», «Кладбище домашних животных» и «Жребии» узнавать психологические мотивы поступков героев было даже интереснее, чем следить за ходом их борьбы с вампирами. Вот, скажем, Сьюзен Нортон из романа «Жребий», которая мечтает любой ценой вырваться из своего задрипанного городишка и считает счастьем вспыхнувшую в её сердце любовь к заезжему писателю Бену Мейрсу, тогда как её мать пытается выдать её здесь замуж за местного парня и тем самым фактически заставить повторить свою собственную судьбу — разве это не портрет почти любой из выпускниц красногвардейских школ, матери которых, вместо того, чтобы отправить дочерей в Москву учиться на артисток, стараются пристроить их тут замуж за проходчиков шахты № 3–3 бис? «Чего ты от меня хочешь, мама? — кричит Сьюзи своей матери, пытающейся помешать развитию её романа с Беном в пользу местного парня Флойда. — Ты что, так уже свыклась с мыслью о внуках-блондинах? Я давно чувствовала, что ты не успокоишься, пока я не выйду за того, кого ты выберешь сама. Выйду замуж, рожу и как можно скорее превращусь в клушу. Так ведь? Но откуда ты знаешь, что я этого хочу?..»

Да, собственно говоря, разве сказанное выше является справедливым в отношении одних только дочек? Ну, а моя мать — она что, не мечтала увидеть меня женившимся на какой-нибудь из наших соседок («Да разве же мало хороших девчат вокруг, что ты всё никак не найдёшь себе пару?..»), окружённого кучей детворы, похоронившего под нескончаемыми бытовыми хлопотами все свои высокие устремления и порывы, но зато — не нарушающего её представления о земном благополучии и живущего так, как все.

Сразу скажу: я не был ни поэтом, ни каким-то особенным мечтателем, но жить просто так, как растение, прозябая и не стремясь разорвать круг провинциальной обыденности, мне было неинтересно и скучно, ради этого не стоило отнимать у кого-то такую не повторяемую дважды возможность — прийти в этот свет через врата рождения. Может быть, именно потому я столько лет и тыкался во все стороны, не обретая никакого постоянства и давая Лёхе втягивать себя во всевозможные сомнительные авантюры, что так же, как и Сьюзи Нортон, не хотел смириться с мыслью об уложимости своей судьбы в пределы Красногвардейского района и в глубине души ждал от Бога некоего подарка, дающего мне возможность вырваться за пределы очерченного местом моего рождения круга и реализовать какие-то, ещё неизвестные мне самому, потенции. Ведь мы так плохо знаем сами себя, я бы даже сказал — мы никого не знаем так плохо, как самих себя. Ну, вот скажите мне, может ли так быть, чтобы милые любящие дети были способны вдруг превратиться в вампиров, выпивающих (причём не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова, как это, к примеру, происходит в романе Кинга «Жребий»)

кровь из своих родителей? Или же — убить их, как убивает свою мать маленький Гэдж из «Кладбища домашних животных»? Пережив однажды случившуюся с ним в результате попадания под грузовик клиническую смерть и побывав ТАМ, в потустороннем мире мёртвых, он перестаёт быть тем маленьким любящим сыном, каким был всего несколько страниц назад, и превращается в некоего жестокого и хладнокровного монстра — в него словно бы вселяется некто другой, занимая его тело, точно пустующую квартиру или кабину танка. Может ли так быть на самом деле, думал я, закрывая книгу, или это только писательская фантазия? И разве не то же самое произошло со всеми этими яковлевыми-ельциными-чубайсами-гайдарами-немцовыми и прочими «гарвардскими мальчиками» да «архитекторами перестройки», которые, побывав однажды за границей, в этом потустороннем по отношению к нашей стране мире, возвратились назад уже не сынами своей Родины-Матери, а её погубителями и разорителями, жаждущими высосать из неё всю кровь до капли? Из этого сам собой напрашивается вывод, что зло — практически так же заразно, как и кровь вампира? И значит, любой, побывавший в Америке — не важно даже, в научной командировке, на гастролях или по приглашению родственников, — возвращается оттуда точно таким же монстром, как маленький Гэдж с кладбища домашних животных, имея в оболочке своего тела уже не только свою собственную человеческую душу, но ещё и втиснувшуюся рядом с ней некую жестокую и злобную сущность? А любой, в кого Западный мир занесёт хотя бы капельку своей отравленной крови, уже не сможет после этого есть нормальную человеческую пищу, будет бояться солнечного света и превратится в вампира? (Помнится, в конце восьмидесятых годов Ельцин побывал в США, где, облетев два раза вокруг статуи Свободы, сказал, что он стал после этого в два раза свободнее, а потом возвратился в Россию и, подчиняясь этой вошедшей в него, словно заокеанский вирус, свободе, развалил своё Отечество, точно сносимое здание.) Или же всё-таки — вампиром становится не любой, и есть какой-нибудь способ противостоять этому злу, как противостоят ему, скажем, Бен и Марк в том же «Жребии»? Чем они там побеждают демона? Осиновым колом, вбитым ему в сердце. Но в первую очередь — крестом, исповедью и причастием… То есть — верой.

Я вновь и вновь кипятил чайник, насыпал в чашку две-три ложечки кофе и брался за книги. Где-то, за пределами оставшейся мне от родителей квартирки и всего нашего городка, шла незатухающая Большая Жизнь, наполненная нескончаемой и пока что бесплодной охотой за Усамой бен Ладеном, отловом московских скинхедов, устроивших в день поражения российской сборной по футболу погром на Манежной площади, спасением смываемых разлившимися реками городов Кубани, выяснением причин падающих на головы зрителей самолётов, пожарами торфяников в подмосковных лесах и другими немаловажными событиями, а я лежал на диване и поглощал сочинения Кинга. И чем больше я размышлял над прочитанным, тем сильнее крепло во мне осознание того, что зло и на самом деле так же заразно, как вирус гонконгского гриппа или распространяющегося ныне со страшной скоростью СПИДа. И убедиться в этом можно не только на примере упомянутых «архитекторов перестройки», но и, как говорится, на местном материале — вон, пример нашей Красногвардейской литературной студии, разве не о том же свидетельствует? И хотя сам я, честно говоря, никогда сочинительством не занимался, но мы не раз разговаривали со Светкой (а она, как я уже говорил выше, одно время посещала водоплавовскую студию) о том, что происходит с нашими районными литераторами. Ведь и профессор Водоплавовов, и практически все его подопечные — это отнюдь не бесталанные люди, которые могли бы и правда оставить какой-то заметный след в литературе, если бы нашли в себе силы противостоять бактериям зла и сохранить дарованные им от Бога писательские задатки. Но первым пал в борьбе с мирскими соблазнами сам Селифан Ливанович, не устояв перед подсунутым ему бесами пристрастием к водочке. И как он ни хорохорится, утверждая в расхваливаемом Колтуховым дневнике, что может пить в таких же объёмах ещё сорок лет без всякого ущерба для своего творческого и умственного развития, талант его за годы пьянства заметно иссяк, и он уже давно не способен написать что-либо большее отдельных, не связанных друг с другом строчек. Ну, а, боясь ненароком превзойти своего литературного гуру в уровне художественного мастерства, образности и внутренней культуры, начали постепенно съезжать к примитивизму письма и все остальные члены его студии, так что весьма-таки скоро писать стихи или рассказы без употребления слова «жопа» стало среди «Молодых Гениев Отчизны» чем-то вроде признака неприличного тона. Ну, а уж когда критик Антон Северский заметил в своей статье, что безбожное творчество профессора Водоплавова и его последователей вместо того, чтобы вести души читателей к спасению, подталкивает их к откровенной погибели, тут все литературные и этические нормы были отброшены окончательно. При этом любое, даже самое незначительное упоминание Того Самого Бога, вера в Которого единственно только и помогла героям кинговского романа «Жребий» в их противостоянии злу, стало вызывать в профессоре настолько дикое озлобление и ярость, что рассчитывать на какую-либо помощь им с этой стороны было уже просто невозможно. Водоплавов и его команда всё глубже и глубже погружались в пучину невообразимой гордыни и амбиций, где даже малейший намёк на критику в свой адрес воспринимался уже как несмываемое оскорбление, вызывающее в ответ потоки не маскируемой под литературную полемику брани, заполонившей последнее время практически все страницы «Красногвардейского литератора». И случайно или нет, но каждый раз, делая выпад в сторону оперирующего нормами православной морали Северского (высказавшегося однажды в том духе, что, помимо всех прочих задач, литература призвана также выполнять в обществе функцию покаяния за совершаемые им грехи), профессор приводил в качестве кажущегося ему весомым аргумента тот факт, что вот-де «Америка тоже христианская страна, но что-то я не слышал, чтобы она хоть когда-нибудь в чем-нибудь каялась, и потому там все живут лучше нас, а мы всё время перед всеми каемся, а живём беднее их…»

Так, читая принесенные домой книги Стивена Кинга да размышляя над эпидемиологической природой зла, я и не заметил, как прошёл остаток того дня, когда я возвратился в машине Перевершина из Заголянки. Так же незаметно миновала и последовавшая за ним страшная для членов литературной студии и профессора Водоплавова ночь, а потом канул в прошлое ещё один день — и Бог его знает, сколько бы я ещё пролежал так, уткнувшись носом в иллюстрированные кистью Маккауэна томики американского короля ужасов, если бы от входной двери не раздался вдруг нетерпеливо-длинный и крайне требовательный звонок.

Я отложил книгу в сторону и тяжело вздохнул. Из всех моих друзей и знакомых так мог звонить только один человек на свете. Лёха. А уж его-то приход еще никогда не приносил с собой ничего хорошего…

Глава 10

СЪЕЗЖАЛИСЬ ГОСТИ НА ДАЧУ

— …Ну ты чё, едрёна вошь! — психованно выкрикнул он, едва я начал открывать дверь в квартиру. — Долго тут думаешь отсиживаться? Нас там обложили, как волков флажками, а ты тут балдеешь на диване?..

Я спокойно пожал плечами и закрыл за ним дверь.

— Кто меня отправил изучать выпускаемую нами продукцию? Не помнишь случайно?

— А ты и рад! — ни на мгновение не смутился Лёха. — Умотал, и с концами! Если бы я сейчас за тобой не пришёл, ты бы, наверное, так здесь и валялся, пока мы там за тебя отдуваемся, точно?..

— А что у вас произошло? — попробовал я перевести разговор в более конструктивное русло.

— Что, что! — с трудом остывал Лёха. — Очередная большая задница, вот что! Дружбайло, Вспученок, Ракитный и этот ещё, как его?.. Ну, короче — все наши хреновы заступнички забили нам сегодня стрелку на десять вечера. Через час мы уже должны быть на Мишаниной даче и дать им отчёт о наших финансовых делах. Так что давай, закрывай до прояснения ситуации свою избу-читальню, и поехали. Надо нам как-то то ли отбиваться, то ли выкручиваться, я даже не знаю…