Перед вахтой
Шрифт:
— Береги голос, — сказала Иринка. — Тебе идут нашивки.
— Это точно, — вставил Григорий. — Кому идет морская душа, а кому идет морская форма.
— Когда человек ругает товарища по профессии, он ругает самого себя, — заметила Тамара.
— Товарищ, поведай нам, от кого ты узнала столько непреложных истин? — спросил Григорий.
— От бабушки, — сказала Тамара. — Она отличается от меня тем, что не только знает истины, но и поступает в соответствии с ними.
— Кстати, где сейчас старушка?
— Заболела подруга ее юности. Она живет у нее. Вообще, бабушка редко живет дома, все время за кем-то ухаживает, кого-то нянчит, за кого-то хлопочет. Совсем меня бросила.
— Одиночество вас не угнетает? — спросил Антон.
— В двадцать пять лет это еще не страшно.
— Но, наверное, скучно?
— Почему вы так думаете? Разве вы скучаете наедине с самим собой?
— Я никогда не бываю наедине с самим собой. Так что не знаю.
— Странно. Когда же вам удается думать?
— Я считал, что всегда думаю, — сказал Антон.
— Да, да, — кивнула Тамара с грустью.
Она сама наливала себе вино и пила его много.
— Ты думаешь о том, как бы побольше навредить подрастающему поколению, — заявил Григорий. — На это тебе нужно твое одиночество.
— Тамара добрая, — сказал Антон. — Она не может никому вредить.
Иринка напомнила:
— Парни, праздник уже виднеется. Завтра тридцать первое.
— Пора сколачивать коллектив, — поддержал Григорий. Тамара спросила:
— Большой коллектив ты собрался сколачивать?
— Специалист этого дела Евгений Боратынский говаривал, что коллектив на праздник должен быть не меньше числа граций и не больше числа муз. Тогда не будет ни скуки, ни лишнего гаму.
— Оба числа нечетные, — заметила Тамара. — Это повод для ссоры.
— О чем речь? — подал голос Антон. — Мы четные. Мы успели сплотиться за этим столом, а надоесть друг другу мы еще не успели. Что еще нам нужно для веселья в праздник?
— Нужно взять билеты в театр, — сказала Тамара.
— А после театра? — спросил Григорий.
Тамара объявила, как о давно продуманном и решенном:
— Приедем ко мне, заведем магнитофон, и каждый будет веселиться по своему вкусу. Антону, например, купим молока. Он поделится с кошкой, пусть и у зверя будет праздник.
— Не время цапаться, — остановила Иринка. — Поговорим всерьез.
«Всерьез» говорили долго, и когда обсудили все частности, Антону пора уже было двигаться восвояси. Москвича Григория снова уволили с ночевкой, а бедного ленинградца только до двадцати четырех.
— Сегодня я ревнив, — сказал Григорий Иринке. — Сегодня я не пущу тебя провожать чужого мужчину.
— Я тоже считаю, что пусть его проводит Тамарища, — молвила Иринка, невинно опустив ресницы.
— Это интересно, — сказала Тамара. — Двадцать пять лет живу на свете, а еще ни разу не провожала военного. Пойдем Антон.
Снова он подъехал к Лихопольской казарме на такси, и снова старшина роты, разглядев в машине невоенный платочек не сделал ему выговора за то, что он возвращается из увольнения за полминуты до срока.
Антон сдал увольнительную, и Дамир спросил миролюбиво:
— Охотин, у вас есть какой-нибудь родственник в Москве?
— Родственника нет, — сказал Антон. — А что?
— Я думал, что есть… Тогда бы я уволил вас на ночь.
— Товарищ мичман… — начал Антон, преодолевая отвращение от собственного просительного голоса. — Сделайте доброе дело. Увольте меня на ночь с седьмого на восьмое.
С минуту подумав, мичман решил сотворить благо:
— Это можно. Уволю.
13
Курсантов подняли среди ночи, накормили горячим и построили с оружием и в белых перчатках на казарменном плацу. Командиры ротредкими, отрывистыми командами выравнивали строй и базальтовым изваянием возвышался в стороне полковник Гриф.
Ленточки бескозырки щекотали Антону шею. На душе было торжественно, и строгие мысли неспешной чередой проходили в сознании. Он думал о том, что в сорок первом, ночью, так же строили полки для парада, только тогда была метель и снегом были покрыты шапки. Эти заснеженные шапки стояли у него перед глазами. Если бы их строили не сейчас, а тогда, они тоже надели бы шапки, и вместо легких карабинов трехлинейные винтовки образца дробь тридцатого года были бы у них в руках. Он завидовал тем, кто жил тогда, это было время героев, а ведь важно не только, каков ты есть, важно еще, в какую эпоху ты живешь на свете. Двадцать одна планка на орденской колодке полковника Грифа — не в кабинете же, не речами же он их заслужил, их не было бы, если бы ему не повезло быть офицером тогда…
После речи полковника, предельно краткой, курсантов посадили в автобусы, которые довезли их до Ленинградского шоссе, и там полк выстроился по-походному и медленно двинулся к улице Горького среди автомашин с солдатами, танков и ракетных тягачей. В девятом часу пришли на Красную площадь и заняли место по парадному расчету.
Сиреневато светало. Меркли прожекторы на ГУМе и в зубцах кремлевской стены. Было тихо на площади. Подходившие батальоны выстраивались в напряженном молчании, чуть слышно лязгая металлом оружия. Пробегали от батальона к батальону, фиксируя порядок, линейные офицеры. Предчувствие небывалого скоплялось в груди Антона. Он стоял в первой шеренге, по команде «вольно» ослабив одну ногу, и перед ним была пустая Красная площадь, низкие трибуны, Мавзолей без непременной очереди, мощная зубчатая стена и за ней купол с темным флагом. Он наполнился сознанием важности своего стояния здесь и собственным сердцем понял слова «сердце России».
На трибунах собирались люди. Они хотели увидеть, в чьи руки Россия вложила оружие, кому она вверила в этот неспокойный век свою судьбу, и один из тех, на кого смотрели люди, был он, Антон Охотин, рослый старшина второй статьи, в бескозырке набекрень, туго перетянутый черным ремнем с сияющей бляхой, глядящий вперед сурово и осмысленно, крепко сжимающий карабин рукой в белой перчатке. Люди на трибунах верили, что этот боец не струсит, не ослабеет в схватке. Они думали об Антоне и радовались, что стража крепка.