Перед вахтой
Шрифт:
Судья скомандовал:
— Секунданты с ринга! Из-под Антона вынули табурет.
На середине ринга он подал руку Колодкину, рассмотрел его лицо. Лицо было мясистым, добрым, может быть, даже чуть глуповатым, как все мясистые добрые лица. Ни сомнения, Ни растерянности, ни уверенности в победе — ничего не читается на нем. Просто лицо.
Делая первые разведочные удары, он почувствовал с огорчительным удивлением, что тело противника стало будто плотнее, чем прежде. Колодкин работал осторожно и не подпускал его близко. Казалось, это его главная цель — не подпустить Антона близко к себе. Надо поменьше бегать, экономить силы и искать, искать ближнего боя, говорил себе Антон. Ему удалось войти в контакт, но Колодкин захватил его руки в клинч, и судья развел боксеров. Всю игру надо было начинать сначала. Он злился, лез вперед, раскрывался, и Колодкин отбрасывал его тупыми и плотными пинками в корпус. Перчатки па длинных ручищах стали непроницаемым забором, об него разбивались атаки. Иногда Антону удавалось коснуться кулаком тела человека-горы. А силы таяли как никогда. Рухнув после раунда на табурет в своем синем углу, обмахиваемый серым полотенцем, он слушал необратимую усталость мышц и знал, что минута отдыха не вернет сил. Он ясно видел, что проиграл по очкам первый раунд, но верил еще, скорее заставлял себя верить, что победит. Колодкин работал только на очки. Он помнил, что Антон бил его дважды, помнил силу удара, от которого свалился на пол. и не хотел рисковать. Он не давал ударить. Решение, как казалось всегда Антону, гибельное, и странно, что его принял такой опытный боксер.
Умру, думал Антон, но войду в ближний, и — левой снизу в челюсть — выдам все, как отпущенная пружина, и ему конец, а тогда — зачем мне тогда силы… Но и в этом раунде Колодкин не подпускал его близко, а когда Антону это раз удалось, тут же захватил его руки в жесткий клинч. Да, он умно работал. Мол, знаю, что ты сильнее и я тебя не побью, но я умнее, и я у тебя выиграю. Тут только Антон понял смысл этого слова, и почему Пал Палыч никогда не говорил «победить», а всегда говорит «выиграть». Колодкин умно и рассчитанно выигрывал. Антон только изматывался, наскакивая на его обезьяньи ручищи, и наверное, будь он в полной силе, дело вряд ли обстояло бы иначе. А в зале требовательно орали:
— Давай, Тоник, давай, вломи ему!
Зритель не любит выигрывающих, он любит побеждающих.
В конце раунда, необдуманно рванувшись вперед и двинув кулаком воздух вместо скулы Колодкина, перевернувшись на месте, он услышал то, чего не слышал никогда:
— Там никаких «давай» уже не будет!.. Секундант утешал его простительной ложью:
— Этот раунд твой. — Он утирал полотенцем его фиолетово пылающее лицо. — Сломай теперь третий, и все о’кэй!
— Тринадцать… — сказал Антон.
Он знал, что проиграл по очкам и второй раунд.
Силенок оставалось совсем мало, только чтобы попрыгать три минуты по рингу, не упав. Нужен удар, молитвенно думал Антон, один хороший, настоящий удар, и в этот удар надо вложить весь свой вес, и тогда пусть хоть сдохну от разрыва сердца. Он молил судьбу, чтобы Колодкин вдруг сошел с ума и раскрылся, услужливо подставил бы челюсть… Чудес не бывает, сказал он себе, зная, что сейчас будет гонг, прекращающий так нужный его телу отдых. Он сказал себе, что тот, кто молит судьбу о чуде, тот уже покойник.
Гонг надтреснуто рявкнул. И Антон, прокляв его, снова попытался войти в ближний бой, а Колодкин уже увидел что с ним что-то неладно. Он стал бить увереннее и точнее, но не менял тактики, не соблазнялся нокаутом. И Антон понял что с таким боксером бороться бесполезно.
Капа мешала дышать, и он выплюнул ее, надеясь что судья не заметит. Судья заметил и сделал ему предупреждение. Антону дали новую капу. Он сжал ее в зубах и ринулся головой вперед, держа перчатки зачем-то около висков, и снова был отброшен, и ему показалось, что Колодкин издевается над ним: ведь имел сейчас возможность уложить насовсем одним ударом в раскрытое лицо.
Зал молчал. Только кто-то недовольно буркнул:
— Работать надо. Это вам шахматы, что ли…
Колодкину работать не надо. Он уже выиграл — именно как в шахматы, заранее продумав план партии и предельно точно сыграв. Он методично отражал слабые теперь атаки Антона и, неуязвимый, назло залу, почти не менял места. Антон, смирившись с тем, что апперкот немыслим, стал обдумывать длинный удар правой и, поторопившись, ударил правой издали, и удар прошел в стороне от лица противника. Антон не удержался на немеющих ногах и тяжело рухнул. Все думал он, гол в свои ворота, стоит ли подниматься. Но поднялся, не дожидаясь конца счета, и тут вышедший из угла Колодкин поставил красивый, обдуманный мат: подпустил его близко, сделал обманное движение вправо, молнией откинулся влево — и бросил его на канаты тем самым ударом, о котором весь бой мечтал Антон.
Он висел на колючих канатах, не в силах оттолкнуться от них. Сознание держалось на слабой ниточке и едва отметило гонг.
Секундант отвел его в угол, вытер лицо, стащил с рук перчатки.
По залу волнами пробегал недоброжелательный шумок. Антон подумал безразлично, что бой был все-таки интересный и нет им основания быть такими недовольными. Чего шумят?..
Боковые судьи подали листочки. Судья на ринге поднял руку Колодкина. Антон встал с табурета, прошел в центр ринга и пожал поразившую его руку. Вспомнил, что этика требует подойти к секунданту противника, пожать и ему руку. Проделал. Тут же подлез под канаты и пошел одеваться. Мысли его были слабы и однообразны. Он думал что с боксом покончено, что число тринадцать в самом деле несчастливое число, что карьера его погибла, а Нина считает, что он мерзавец, так что и с этой стороны полный крах. Да и кто любит побежденных? Их жалеют, утешают, оправдывают. Но их не любят. Им предпочитают удачливых и неуязвимых.
Одетый, он боком пробирался под стенкой зала к выходу, стараясь не замечать лиц.
Нина взяла его под руку, и когда вышли на пустую лестницу, спросила:
— Тебе удалось поспать?
— Да, — сказал он, и безразличие обесцветило его голос. — До девяти. Пойду досплю. Меня здорово исколотили. Душ и постель. Что еще нужно побитому человеку.
— Побитому человеку прежде всего нужно мужество, — сказала она, не отпуская его руку.
Жалеет, подумал Антон. Сейчас станет утешать и оправдывать.
Нина сказала:
— Ты бы выиграл этот бой, если бы…
— Если бы у моей тети… — перебил он, скривившись. — Словом, она была бы моим дядей. Иди домой. Или лучше в зал. Там еще будут любопытные драки.
— Не свирепей, — попросила она. — А то я подумаю, что тебя и в самом деле победили. Ничего не случилось.
— Меня ловко обыграли, — сказал он.
— Приходи скорее. Я буду ждать. Отдохнешь и сразу приходи, хотя я не понимаю, почему нельзя отдохнуть у меня…
— В следующий раз, — сказал он.
— Приходи, я буду очень ждать.
— Утешаешь? — спросил он.
— Самой бы утешиться, злюка ты, — сказала она.
— Не знаю, — покачал он головой. — Может быть.
— Если ты не придешь, я буду думать одно: ты запомнил, что я тебе сказала утром.
— Ей-богу, вылетело из головы, — добрея, улыбнулся Антон.
Он в самом деле с трудом вспомнил, что она ему сказала утром.
6
Он проснулся в седьмом часу вечера, почти отдохнувший и почти спокойный. И вправду, ничего страшного не случилось, повторил он ее слова. Обидно, что Дамир добился своего, но это ему последняя радость… Антон задумался, совсем проснувшись, и спросил себя: да полно, радость ли? Происшедшее еще не улеглось у него в сознании, не оформилось в решение, он не мог ни понять, ни хоть сколько-нибудь вразумительно объяснить себе поступок мичмана. Вернее всего, Дамир не любил Нину. Тем проще. Тогда о нем и думать нечего.