Перед вахтой
Шрифт:
Нина была одета по-домашнему — в том зеленом платье и тапочках с помпонами, как впервые предстала здесь перед Антоном в том памятном октябре. И сразу дух его размяк, грудь наполнилась упругим и теплым, руки потянулись к ее хрупким плечам, и напрочь вылетели из головы строгие мысли овладении собой и концентрации воли.
— Наконец-то ты не пахнешь своим гадким одеколоном, — сказала Нина. — У тебя улучшился вкус?
— После отпуска все бедные, — объяснил Антон. — Освежаемся водичкой, так что вкус тут ни при чем. Хорошо еще, что я не курю, а то от меня несло бы сигаретами «Северные», но шесть копеек пачка.
— Хилый ты у меня мужичок, — сказала она. — Не пьешь, не куришь, в карты не играешь и любишь одну женщину. В гусарский полк тебя бы не взяли.
— Я обиделся, — сдвинул он брови. — И вообще, в отпуске я пил вино из литровой посуды и три часа пребывал с девушкой в ночи и в отдельной комнате.
— Болтушка, — рассмеялась она, — ты никем не увлекся, я же это чувствую, мой хороший.
— Ты сегодня тоже хорошая, — сообщил ей Антон, задумываясь попутно о том, каким же таким чувством она может чувствовать, увлекся он кем-нибудь или не увлекся. — Все твои мысли дома, и глаза не блуждают под потолком. Скажи, что с тобой было?
— Какое это сейчас имеет значение? — ласково сказала Нина. — Не бойся, ничего не будет от тебя скрыто.
— А почему нельзя знать сейчас?
— Дай мне немножко покапризничать, — улыбнулась она.
— Ну, валяй капризничай, я не препятствую. Судя по твоему туалету, ты никуда сегодня не собираешься?
Она низко опустила голову:
— Мало же ты понял, глядя на мой туалет…
…Потом она сказала:
— В консерватории сегодня вечер.
— Программа?
— Эстрадный концерт и танцы. Вечер в какой-то степени исторический, ибо впервые мы пригласили к себе эстраду.
— Наверное, великие метры вертятся в своих гробах так, что на могилах шатаются памятники, — сказал Антон. — Только на концерт мы, пожалуй, опоздали.
— Может быть, не совсем. Все интересные номера оставляют на конец. И вообще — я хочу.
— Тогда сыграем марш.
Концерт еще не кончился. Похожий на испанца черногривый тип, растягивая к ушам усики, пел под гитару:
Говорила Поля Коле:
«Твое место, Коля, в поле».
Но ответил Коля Поле:
«Мое место в «Метрополе»!»
— Кажется, это не классика, — отметил во всеуслышание розоволысинный сосед Антона.
— А тоже смешно, — кинул Антон через плечо, и розоволысинный поперхнулся.
Нина крепко сжала Антону руку, зашептала на ухо:
— Это же профессор…
Бурные аплодисменты зала не позволили ему расслышать фамилию. Иссушенным хоралами студентам нравился Коля в «Метрополе».
Частушечник, наконец, выдохся и уступил площадь конферансье.
Тот сказал, приложив ладонь к сердцу:
— Да, и я был студентом. Милые, незабвенные времена! Грыз науки, жил в общежитии — стол, шкаф, четыре кровати. А над Васиной надпись: «При пожаре выносить вместе с одеялом».
Шутка имела средний успех. Отпустив еще полдюжины подобных, конферансье осведомил:
— Выступает Ральф Сарагосский, у рояля Веньямин Тыквин. Музыкальный фельетон Антона Охотина «Ярмарка чудес»!
— Ого! — сказала Нина и всем корпусом повернулась к Антону. — Как это понимать?
Кровь бросилась Антону в лицо, и дыхание стеснилось. Справившись с дыханием, он ответил:
— Погоди, сейчас соображу… Ага… Когда были в Москве, Гришкина мама показала «Ярмарку» одному артисту, и тот взялся исполнять. Я получил восемьдесят гульденов и был доволен по самые уши. Но как эта штука попала к Ральфу Сарагосскому, это для меня непонятнее, чем природа всемирного тяготения.
Веньямин Тыквин засинкопил по клавишам. Ральф Сарагосский начал фельетон чуть не с середины, и ошеломительная радость Антона от этого существенно померкла. Чужие вставки (ужасно, по его мнению, бездарные) резали слух. И мелодии были не те, под которые исполняли «Ярмарку» Сенька с Германом. Нет, совсем не те были мелодии, куда как хуже.
— Грабит, врет и калечит, — сказал он. — Совестно слушать. Никому не говори, что я автор.
— Не кокетничай, — упрекнула Нина. — Очень хорошо. Слышишь, все смеются.
— Большая похвала, — буркнул Антон. — И над Колей в «Метрополе» все смеялись.
— Конечно, конечно, — закивала Нина. — Твоя поэзия на три ступеньки выше, рукой подать до хрестоматии… Дурачок, — погладила она его рукав, — ты, в самом деле написал хорошие стихи. Видишь, их исполняет уже второй актер, а может, и еще кто-нибудь исполняет. Гордись.
— Ладно. Буду. В часы досуга, — уныло проговорил Антон. — Вот опять извратил мысль…
— А люди довольны и смеются, — сказала Нина.
— Сейчас освищут, — вздохнул Антон.
— Ох ты и кокетка! — уязвила Нина. — Уймись. Скучно. Антон умолк.
Розоволысинный профессор склонился в его сторону:
— Простите меня за мой слух… Но ваши стихи хоть в какой-то мере напоминают литературу, а все прочее…
— В какой-то мере я польщен, — вздохнул Антон и отклонился к Нине.
Когда Ральф Сарагосский, изобразив напоследок лошадь, умолк и склонил голову, грянули аплодисменты. Кричали «Бис», но Ральф, могучим движением сдернув со стула аккомпаниатора, простер руку в его сторону, потом, обхватив музыканта за талию, увел со сцены.
Два брата в расклешенных штанах отстучали мексиканский танец, и. на этом концерт прекратился.
Народ повалил из зала, началась давка. Нина крепко держалась за рукав Антона. Она сказала:
— Мне расхотелось танцевать. И вообще, мы не так уж часто бываем вдвоем. И вообще, скоро приедет папа. И вообще, и хочу уйти отсюда.
Они побежали вниз по лестнице.
Антон все не мог успокоиться. Голос Ральфа слышался ему, и хотелось не переставая говорить о великом событии своей жизни. Застегивая на ней шубку, он сказал: