Перед вахтой
Шрифт:
Ох, как просто выполнять приказания и как не просто решать самому!
— И вот, кстати, — встрепенулся лейтенант Машкин-Федоровскии и снова превратился в скучающего на спокойной вахте офицера. — Что особенно интересно: каждый нормальный человек провалялся бы после такой ванны неделю в горячке А ведь никто из них даже насморка не схватил!
— Избыток адреналина в крови, мобилизация потаенных сил организма, — сказал Антон. — Это я испытал. Сам в январе купался, и даже не холодно было.
— Где купался? — полюбопытствовал лейтенант.
— На Балтике. Катер снимали с мели — бурлаками Капля с козырька стекла лейтенанту за ухо. Он опять отряхнул фуражку, расправил плечи, стукнул кулаком по стеллажу.
— Тишина, благодать, мир, — нахмурился он — Нужен случаи, чтобы появился в крови избыток адреналина! Чтобы проявить себя… Намотайте это на свой великолепный ус старшина, и ступайте будить сменяющую нас вахту
Ледовитый океан, приглаженный вчерашним штормом, металлически блестел под холодным солнцем. С правого борта обгрызенным куском сахара торчал над водой небольшой айсберг До базы отсюда было далеко, двенадцать дней ходу, а до Нины еще на полторы тысячи километров дальше.
Ровно рокотала под палубой машина. Антон проделал несколько асан в одиночестве за кормовой надстройкой и телу стало удивительно легко и приятно жить, но душе почему-то было в это утро грустно. При таком диссонансе под рокот машины в голове складывалось:
Скажи, о чем твоя печаль, о чем твои мечты, и почему все время вдаль упорно смотришь ты? Ведь там на сотни миль вперед лишь небо и вода, лишь белый айсберг промелькнет в пустыне иногда. Так что же ищешь ты вдали, что можешь ты найти, когда отсюда до земли двенадцать дней пути…Зачем, думалось Антону, человек избирает себе судьбу неспокойную, непомерно удлиняющую сроки ожидания? В училище приходится ждать до субботы, да и то, если не заступишь в наряд и не проштрафишься, — тогда жди следующей субботы. А когда дождешься желанного, кончишь училище, получишь позолоченный кортик, начнутся плавания, жди тогда месяцами. Выходит, есть что-то прекрасное и захватывающее в этой судьбе, если не помышляешь ни о какой другой. Значит, никак невозможно жить без этого своенравного пространства, называемого океаном, без этого порядка, который не всегда сладок, но всегда держит тебя в рабочем состоянии и всегда свидетельствует, что ты человек, необходимый своей стране, а не просто так — житель. Невозможно теперь и без личного оружия, и без того оружия, которое никак не назовешь личным, но которое в твоих руках и которое имеет больше шансов быть использованным по прямому назначению, чем твое личное оружие. И никак невозможно жить без замечательных людей, которые называются военными моряками, которые единственные на свете понимают тебя, одобряют тебя, знают то, что знаешь ты, любят то, что ты любишь, и хотят того же, чего хочешь ты. И которые жестоко осудят тебя, если ты посмеешь стать подлецом, и изгонят тебя тогда с флота, чтоб тобой и не пахло!..
Люди, корабли, море, небо. И твое право быть среди всего этого и делать любимое, необходимое дело.
А отчего же печаль?
Да, наверное, оттого, что человеку всегда мало, всегда хочется еще, всегда нужно больше и дальше. А если он всем уже доволен, дошел до конечного пункта своих стремлений, зачем ему тогда жить?
Да таких и не бывает, подумал Антон и пошел искать боцмана. Может, из симпатии заменит сапоги, а то эти стали протекать.
Опять потекли однообразные, расчлененные вахтами и галсами дни траления. И в последний день, последним тралом, на последнем галсе подсекли, наконец, мину. Она всплыла, черная и рогатая, этакая подлость замедленного действия, таящая в круглом чреве полтонны взрывчатки. Капитан-лейтенант Шермушенко, потирая руки и со злорадной улыбкой, как улыбается человек, замахиваясь палкой, чтобы укокошить гадюку, подошел к сорокапятимиллиметровой пушке и навел стволик на мину. Бабахнул звонкий выстрел, и сразу над тем местом, где качалась на волне рогатая дрянь, вздыбился толстый, изумрудно сверкающий под солнцем столб. Он постоял в воздухе и стал рушиться, неторопливо и нехотя.
— Какой срок службы немецкой мины? — спросил Антон.
— Считается, что три года, — сказал лейтенант Машкин-Федоровский, — но не советую вам натыкаться на нее и через двадцать. Раз вытралили мы английскую бронзовую мину, поставленную, судя по клейму, в восемнадцатом году. Рванула как свеженькая.
— Сдали бы ее в музей, — сказал Антон.
— Бросьте, — брезгливо сморщился лейтенант. — Зачем нужны эти выставки орудий убийства? Пора уже всю эту мерзость уничтожить. Собрать в кучу, облить керосином и поднести спичку.
— Без нее спокойнее дышалось бы, — поддержал Антон. — Да кто решится начать первым? Кто первый подчистит свою территорию, соберет всю эту дрянь в кучу и поднесет спичку?
— Это называется пацифизм, и добра от него никогда не бывало, — сказал лейтенант. — Нужно что-то другое, поумнее.
— Интересно знать бы, что?
— Государственные мужи найдут какой-нибудь способ, должен же он быть в природе, — сказал лейтенант. — Сколько можно истреблять друг дружку? Это уже даже не смешно.
— Один государственный муж считает, что самое время бросить бомбу и уполовинить население.
— Этот муж свое население и без бомбы уполовинит… Бомбы я, правду говоря, не боюсь. Боюсь химии, — сказал лейтенант. — Всех этих заманов, заринов, циклонов и другой пакости.
— Знакомился, — кивнул Антон.
— Вот и подумай, насколько полкило циклона эффективнее всего атомного арсенала.
Убрали трал, взорвали на трехметровой глубине подрывной патрон, набрали с поверхности моря четыре бочки оглушенной рыбы, наелись до ушей и запили компотом без нормы выдачи.
— Теперь можно и домой, — решил капитан-лейтенант Шермушенко и дал рулевому вычисленный Антоном и проконтролированный штурманом Машкиным-Федоровским курс.
Через двенадцать суток Антон шагал со своим отделением по горбатым улицам к почте. Письма он получил от отца, от Инны из Риги и от Гришки Шевалдина, проходящего свою практику на подводной лодке. Он еще раз приник к окошечку, еще раз сунул девушке свою служебную книжку, но чуда не случилось. Того письма, которого он ждал, девушка в своем ящике не нашла.
Антон ушел в сопки и бродил там по скалам, сокрушая подметки, до самого вечера. Читал письма. Отец поучал строго, деловито, полезно, но неинтересно. Гришка излагал свои лишения и удовольствия интересно, но бесполезно. Инка писала растрепанно, не разберешь что…
Он вернулся на корабль и направился к своему кормовому кубрику, но у входа его взял за рукав боцман Ариф Амиров.
— Пойдем, друг, — сказал боцман, и Антон пошел с ним, не спрашивая куда.
Ариф привел его под полубак в свою каюту и усадил на койку.