Перед вахтой
Шрифт:
Вышли на улицу, в ясную осеннюю ночь. Слабый рокот моторов доносился от гавани. Луч прожектора шарил в звездных россыпях, выискивая, нет ли в миропорядке чего-либо оскверняющего тишь, стройность и чистоту.
Желание достигнуть недостижимого настойчиво тревожит сильные души в ясную звездную ночь.
Ты, наверное, уже догадался, пытливый читатель, что утром дивизионный почтальон Вовка Портретов принес Антону письмо. Не будем читать его, это не принято в образованном обществе, и если мы с тобой раз-другой заглядывали в чужие письма, то не из мелочного любопытства, но лишь с положительным намерением объяснить некоторые непредвиденные поступки наших героев. А так как роман завершен и поступков больше не будет, нечего нам лишний раз прибегать к этому — сознаюсь — сомнительному методу познания.
Впрочем, никто не мешает нам заметить, что из конверта выпала фотографическая карточка маленького Дениски.
Но вот что заслуживает упоминания.
Старший лейтенант Трибратов нашел наконец время навестить своего профессора по классу виолончели и, беседуя с Герасимом Михайловичем на высокие, вряд ли доступные нам теми, Слава Трибратов услышал донесшийся из соседней комнаты писк, не оставляющий сомнения в том, что семья профессора увеличилась минимум на одну персону.
Все возвышенные предметы и умные слова мигом вылетели из плохо постриженной головы начальника музыкантской команды.
— Да, да, — ответил на его очумелый взгляд умиленный дедушка. — Это Денис.
— А посмотреть можно? — прошептал Слава Трибратов.
Ему позволили посмотреть туго запеленатое существо, издающее глоткой завидные диссонансы. Когда существо, заснув, умолкло, они сидели за столом все трое и пили чай, и Слава Трибратов думал, упомянуть ли в разговоре о виновнике появления в доме маленького крикуна. Имя его до той поры не произносилось, но Слава ощущал неким научно не описанным чувством, что имя это жжет все три языка, словно порция горчицы, и надо его проговорить, чтобы кончилось надоедное жжение.
— Антона выгнали из училища, — сказал Слава.
— Туда и дорога, — отозвалась Нина.
— Помилуйте, за что? — удивился Герасим Михайлович. — Такой был способный молодой человек. И где он сейчас?
— На Балтике, — осведомил Слава Трибратов. — Говорят, он служит боцманом.
— Теперь понятно, — вздохнул Герасим Михайлович.
— Что тебе понятно? — спросила Нина.
— Понятно, почему он пропал — не звонит, не заходит… Я опасался сделать тот шаг, который отделяет удивление от плохого мнения о человеке. Нет, он все тот же… За что его исключили?
— За самовольные отлучки, — рассказал Слава Трибратов. — Одна самовольная отлучка — это уже на военной службе большое преступление, а он сделал три подряд. И любопытно, — подчеркнул Слава Трибратов, — что я своими руками поймал его, когда он возвращался из последней. Я в тот день стоял помощником дежурного офицера…
— Когда это было? — безучастно спросила Нина.
— В конце сентября. Я стоял помощником дежурного офицера и обходил ночью помещения, — продолжал убийственный для него рассказ Слава Трибратов. — Зашел в курительную комнату, и, представляете, из окна прямо на меня прыгает Охотин, весь в ржавчине, потому что лез на третий этаж по водосточной трубе. Признаюсь, я не хотел на него доносить. Когда-то он мне нравился. Я потребовал объяснения. Он сознался, что ходил к женщине.
— В чем он еще сознался? — безучастно, еще тише спросила Нина.
— Больше ни в чем. Да и к чему подробности, — пожал плечами старший лейтенант. — Наверное, они постыдны. Он никому ничего не рассказал. Через две недели закончилось расследование, и его с позором выгнали.
— По вашему доносу, — отметил Герасим Михайлович, обстукивая свой стакан серебряной ложечкой.
— Я сделал то, что мне следовало сделать по долгу офицера, — слегка заносчиво сказал старший лейтенант Трибратов. — Но я уже указывал, что, может быть, не сделал бы этого, если бы Охотин убегал из училища в силу серьезной необходимости. Все-таки я не совсем офицер, — улыбнулся он, — прежде всего я музыкант, и мне нелегко портить человеку судьбу, каким бы он ни был мерзавцем. Но теперь я ни о чем не жалею. Зная, что Нина в таком положении, бегать к женщине…
Герасим Михайлович поднялся, подошел к окну, отодвинул штору.
— Почему надо убегать из училища в самовольную отлучку? Разве нельзя попросить разрешения?
— Для увольнения в рабочий день нужна веская причина, — объяснил старший лейтенант. — Надо написать рапорт начальнику, все изложить, и тогда решат, уволить ли человека, или в этом нет необходимости… Но к женщине!
— Замолчи! — вскрикнула Нина, — Я эта женщина! Она опустилась на диван и спрятала лицо в подушку.
— Ты… Ты не должна так шутить… — прошептал Слава Трибратов. — Это неправда!
Герасим Михайлович вернулся к столу, взял Славу за плечо:
— Нина не должна была вам эго говорить. Простите.
— Он должен был сказать! Я не обязан обо всем догадываться, я ему не цыганка! — забушевал Слава Трибратов. — Я не умею читать по выражению лица! Я не считаю себя виноватым!
Придерживая за локоть, Герасим Михайлович вывел Славу Трибратова в прихожую. С трудом отыскав рукава шинели, старший лейтенант выбежал из дому, не взглянув, подают ли ему руку на прощание.
Проговорив одну из тех фраз, которые каждый человек имеет наготове для самоуспокоения в трудную минуту, Герасим Михайлович вернулся к дочери. Услышав его шаги, Нина отпустила подушку. Глаза ее были сухи, а выражение лица источало отчаянную решимость.
— Папа, я люблю его! — сказала она.
— Нет ли какой истории поновее, — отозвался Герасим Михайлович
Он чувствовал жажду и допил остывший свой чай.
— Есть и поновее, — твердо сказала Нина. — Я поеду к нему.
Герасим Михайлович выразил согласие кивком головы.
— Завтра, — сказала Нина. — Ты разрешаешь?
— Однако… — Герасим Михайлович налил себе еще стакан и стал исследовать сервант в поисках варенья. — Сдается мне, — заметил он, отыскав початую банку малины, — что разрешения прежде всего следует спрашивать у Дениса Антоновича. А это капризный молодой человек, не уверен, что он отпустит тебя.
— Мы поедем вместе, — проговорила она неуверенно.
— Когда-нибудь, — поддержал Герасим Михайлович. — Весной, в теплую погоду, и нам тогда будет не пять недель от роду, а хотя бы пол годика. Непременно поедем, что за жизнь на одном месте.
— Ты прав, я сошла с ума, — смущенно улыбнулась Нина. — Что же мне делать?
— Что делать, делать что? — пропел Герасим Михайлович. — Мне это ясно, как простая гамма. Начинай штопать дырки своей жизни, дочь моя. Напиши письмо и не оставь ни крошечки своей любви на дне чернильницы, пускай этот беспутный боцман омоет душу твоей грамматикой. Зачем ты говоришь старому отцу, что теряешь рассудок от любви? Скажи это ему. О юная женщина, какие нежные глупости писала мне твоя мать!