Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Но я поступаю так, пытаясь исправить его переводы, вполне сознательно.
Неужели я сошел с ума?
Позднее, когда у меня появляется свободная минутка, я говорю себе: многие люди всю свою жизнь делают то, что по логике вещей они никак не должны были бы делать. Иная жена крестьянина горбатится в своем хозяйстве, как батрачка, так как знает, что ее муж любит свою усадьбу. Но из-за тяжелой работы она очень быстро старится и теряет былую привлекательность, и ее муж находит утешение в постели с молодой работницей. Разве крестьянка хотела этого?
Иной
Иной ярый националист в ходе тотальной войны разрушает свое отечество больше, чем самый ненавистный изменник родины.
Как же так происходит, что часто мы делаем не то, что хотим?
Это происходит потому, что мы далеки от собственной жизни.
Это происходит потому, что мы опрометчиво доверились красивым словам о добросовестной работе, заботливой любви, чести нации.
Но я и сам являюсь обычным слугой красивых слов. Им я служу больше, чем самому себе. Разве мог бы в противном случае я, человек, который утверждает, что любит немцев, сердиться из-за того, что какой-то честолюбивый русский своим «скачущим бронированным кулаком» оскверняет немецкий язык, делает его неэффективным для уха подлежащего пропагандистской обработке немецкого солдата-ополченца и тем самым щадит немцев?
Поскольку мы слишком слабы для создания живого единого целого, мы доверились части его. Мы уже больше не хотим самих себя. Так может погибнуть вся западноевропейская цивилизация. Сумерки уже наступают.
Однажды вечером, когда Сергей усердно чистит свой автомат, так как недавно из-за обнаруженной ржавчины майор обозвал его свиньей, майор приказывает мне явиться к нему на квартиру.
— На каком уроке мы остановились?
Умилительно, как послушно он выучил записанные в тетрадку английские слова и выражения.
— Прочтите последний абзац еще раз, товарищ майор!
В большой, как в доме помещика, комнате очень душно от жарко натопленной печи.
— Подкинуть еще полено, товарищ майор? — спрашиваю я. В большом самоваре и для меня останется чашка чаю.
Потом я занимаюсь французским языком с капитаном.
Товарищ Феодора, степенная прибалтийка и одновременно старший лейтенант Красной армии, уже скрылась за занавеской, где стоит ее кровать. Свою гимнастерку с несколькими орденами она аккуратно повесила на спинку стула.
В комнате ощущается сильный аромат французского одеколона.
Совсем юный лейтенант до тех пор крутит ручку настройки трофейного радиоприемника марки «Сименс», пока не находит немецкую танцевальную музыку. «Звезда Рио»…
Я беседую с недавно переведенным в 7-й отдел капитаном. У него темные волосы и смуглая кожа.
— Как же так случилось, что в Германии вы были всего лишь торговым служащим? — интересуется он у меня. — Вы же владеете несколькими иностранными языками и хорошо образованы!
Уж лучше я подсяду к лейтенанту у радиоприемника. Они все еще передают «Звезду Рио». При звуках этой пошлой музыки у меня чуть было не навернулись на глаза слезы.
— Послушайте, Гельмут, почему у вас на гимнастерке почти всегда расстегнута одна пуговица? — с недовольным видом напускается на меня майор.
— У меня нет ни иголки, ни нитки, ни пуговицы! — отвечаю я, стоя по стойке «смирно».
— Это нарушение дисциплины. Подойдите завтра к товарищу Феодоре. Она выдаст вам все необходимое. Завтра. А сейчас отправляйтесь спать.
Я бреду в одиночестве по искрящемуся снегу к нашей крытой соломой избе. Ярко светит луна. Я лежу в постели и никак не могу уснуть.
Есть ли тут где-нибудь женщины?
Я мечтаю о том, чтобы в деревню ворвались танки. Внезапно! Немецкие танки с черными крестами. Из башни выглянет командир в черном комбинезоне. Тогда я буду свободен. Но ведь командир в черном комбинезоне прикажет расстрелять капитана из Сибири. И Сергея, и товарища Феодору. Да, наверное, и меня, как немца в советской форме. Да, пожалуй, будет очень трудно. Но тем не менее пусть прорвутся немецкие танки.
Вскоре я засыпаю.
Когда наступило утро, я понял, что не приедут никакие немецкие танки, чтобы освободить меня.
Все более призрачной становилась и надежда, что меня когда-нибудь пошлют за линию фронта в тыл немецких войск с каким-нибудь ответственным заданием. Они никого не посылают через линию фронта как доказательство того, что не убивают пленных. Это оказалось обычной болтовней. Легендой. И если бы такое случилось со мной, то это было бы настоящим чудом!
Но ведь я же прислушивался к тому, о чем говорили другие!
— Если вы хороший антифашист, то мы пошлем вас в антифашистскую школу в Москву! — так сказал мне новый капитан. — Вполне возможно, что через три месяца война уже закончится. Тогда мы пошлем наших антифашистов в Германию. Из рядов Национального комитета «Свободная Германия» в Москве будет образовано новое германское правительство. Тогда никто из антифашистов из рядов немецких военнопленных не будет лишним, и его тоже смогут послать в Германию!
Через три месяца война может закончиться? Сколько же может пройти времени, пока всех немецких военнопленных отправят в Германию?
Я осторожно спрашиваю капитана-сибиряка:
— Наверное, пройдет лет десять, прежде чем я снова увижу Германию, даже если война и закончится через три месяца. Как вы думаете, товарищ капитан?
Он тщательно расправляет гимнастерку под прекрасным офицерским ремнем:
— Десять лет? Да нет, вам не стоит бояться. Дольше чем на одну пятилетку мы не будем удерживать здесь немецких военнопленных.
А я ожидал услышать от него: «Конечно, как только смолкнут пушки, Советский Союз тотчас отпустит всех военнопленных». Разве такой шаг не был бы наилучшей пропагандой коммунизма?