Перехваченные письма
Шрифт:
8-го с утра был у Минчина и с ним в ателье, где он с трудом подарил мне картину, торговались, как цыгане, измучился. Оттуда к Дине, с нею разные нежные разговоры, объясняющиеся жалостью и кончившиеся отвратительной самодовольной еблей. Ужасный день.
Вечером и ночью говорил с Рогалей об оккультизме, хотя нужно было спать, столько ночей не спал. Днем писал в тетрадке, читал о греческих религиях и медитировал у Дины в страшном отчаянии, все время засыпая.
6-го, после бессонной ночи, днем спал и дико ебался, несмотря на уговоры, хотя не спускал или почти. Вечером, в дикой тоске из-за плохих стихов в Числах, шлялся по всему
87
Дружественно (от фр. amicale).
5-го, в среду, работал, ебался. Был в Лампе, после ебли считая себя недостойным говорить и боясь за нервы. Ходил потом всю ночь один. Был на заре в Нотр Дам, где священник возносил причастие, похожее на презерватив (тьфу!), а карлик сторож все гнал меня. А вдалеке пели трубы, чистые-чистые, проходящих барж. Заря была чудесная. Розовая, но очень скоро побелела.
4-го работал, кончил первую часть Безобразова. Медитировал. Все у Дины. 3-го тоже Безобразов. Дома трагедии из-за остановки газа. Весенняя погода.
В субботу, 1-го, меня резали, и я с огромной бородой безумно тосковал в Ротонде. Но в воскресенье работал.
Не бойся ничего. Прошедшее отвратительно, но будущее перед нами все в сиянье рассвета, вечного рассвета «Да будет!».
Из записей марта 1930
Через две-три недели стану женой Карского. Что я делаю? Ведь можно бы и исчезнуть, Сережа никогда не знал бы действительной причины. В последнее время мне как-то хочется его оттолкнуть. И так как я это скрываю, это чувство только усиливается. Пожалуй что сейчас я лучше всего отношусь к Дряхлову, только иногда он бывает чрезмерно груб. Ни Дина, ни Бетя меня не любят.
Карский — «Ой, у него все качества!». Любовь — это человеческое чувство или ощущение высшего порядка? Ведь ни к кому не отношусь плохо, к некоторым даже привязана.
Грущу. Боюсь брака. Заранее знаю, что каждый будет жить своей собственной жизнью. Мы слишком противоположные характеры. С моей стороны упрямство, своеволие, там — «логика» (логика — вещь вообще подозрительная). У меня — знание или может быть инстинктивное чувство, что я так долго жить не смогу. Его «уступки» меня раздражают, потому что они только условные, не настоящие.
Из записей марта 1930
Сегодня опять такая весенняя погода, а то снова холодно было. Милое кремовое ателье Гука, где-то там далеко за Монпарнасом, где почти нет домов. Путешествие с огромной картиной, работа у Дины, пока не заснул, и масса пришло-грубого народу. Читаю Зелинского, какой волшебный мир все эти Селевки и Антигоны.
10-го работал целый день, был у врача, медитировал на улице вечером, тосковал в синема, где видел фильму с двойником Греты Гарбо и меня адски кусала блоха. Дина была милая, несчастная, когда притворялась, что садится в метро, а потом ведь пешком пошла.
9-го,
Работал дома, читал Лейбница и писал о категориях — казалось мне, что делаю великие философские открытия. Потом солнце так ясно сияло и грело комнату, а я думал о золотой безнадежности. Медитировал мало, но день был очень, очень высокий.
Замечательный разговор с Диной о ебле. Рассказал, как Раису пихнул Терешкович, — ей противно, мне, говорю, совершенно безразлично, а у других мило. Она: «Нет не безразлично, одним дико нужно, а другим (ей и мне) — отвратительно, тяжело».
Долго ставил граммофон, и он таинственно утешал меня отчаянною мыслью о том, что «Аполлон Безобразов» — вещь на редкого читателя. Сегодня опять диктовал с редким увлечением. Не могу без ужаса думать как все это примут такие ослы, как Осоргин.
Работать очень хочется, а надо к Блюму идти и к зубному врачу (какие красивые чернила). Начал писать мистическое действо, инспирируясь Marcel'ем Villand'ом, хотя я ведь его уже давно писать хотел, еще Блюму на rue de la Ga^it'e рассказывал о велосипедном состязании, врывающемся на сцену. Пишу без плана, на авось, как стихи, хочу писать также и мысли.
Пятница 21-го — ужасный день. Целый день и вечер проеб, причем ужасно сладко, чуть не до спазма, еще целовался, бродил, покупал книги.
Страшный день, хотя немного писал между пиздами, и читал, а также молился — медитировал, читал, возвращаясь изъебанный, и потом — дома. На «Зеленой Лампе» не был [88] и не говорил, чувствую ужасное раскаянье, ведь уже два раза из-за ебли отказываюсь от возможности послушать.
В субботу работал, медитировал, писал о Боге и читал. Позировал милому Блюму, а вечером был с Диной на Стрираме, слушал адскую левую, героическую музыку.
88
А в «Хронике…» (Русское зарубежье. Хроника научной, культурной и общественной жизни 1920–1940. Франция. Т. 1. 1920–1929. М.: ЭКСМО, 1985) написано, что был. Осветитель в растерянности. Кому верить?
Потом кокетничал перед Хентовой своими связями в Куполе и дрался в D^ome. Заковича обидели два отвратительных русских. Мы с Варшавским им набили, разбил опять пальцы на руках, но в общем мне совсем не попало, потом был доволен, что дрался особенно зверски. Только в результате лег поздно, в пять часов, и следующий день был погублен заранее.
24 марта 1930
Давно ничего не записывала. Почему? Стоит ли и теперь что-нибудь записать? Право не знаю. Нет настроения.
30 марта 1930
Милый Поплавский, большая просьба: не согласились бы вы выступить на моем вечере — либо в конце апреля, либо в начале мая, — о дне извещу. Вечер в Salle de G'eographie, 450 человек, нужно будет читать погромче… «Вечер Романтики» — ваше подойдет более или менее все. Выбрать успеете.
Очень прошу вас ответить возможно скорее.
Сердечный привет.
М. Цветаева.