Перехваченные письма

Вишневский Анатолий Григорьевич

Вспомни свое:

От тучных нив классической пшеницы Вознесся в рай готический собор…

и свое теперешнее рассуждение о ячейках и все разрушающем в своем строительстве коллективе.

Прав ли ты, милый? Не знаю, не знаю. Но мне грустно, даже если ты и прав.

2

Дорогой, я тебе пишу все оттуда же, с океана, но на днях возвращусь в Париж. Уже все-таки осень, утром туман все гуще и все дольше висит над землей и водой, по вечерам рано начинает дуть ветер. Сейчас вечер, совсем темно, и ветер рвет волны, шум которых доносится даже ко мне в комнату, хотя живу я не очень близко от берега.

Сегодня

разобрали и увезли многочисленные кабинки, где галдели еще так недавно дети. Вчера была на соседнем пляже, большом и красивом, но и там уже пусто, а палатки напоминают покинутые цыганами шатры. Там была ярмарка, где продавали телят, свиней и баранов, птицу, ткани, овощи и фрукты, глиняную посуду и бесконечно много пестрых «драгоценностей». Тут же карусель и бродячая музыка, лотереи, рулетка (где все выигрывают сахар и кукол) и подобия цыганок-гадалок. Толпа пестрая, местные женщины очень сложно одеты, то есть головной их убор очень сложный; на волосах у них сетки, иногда бисерные, и повязаны черной бархоткой (как в старые времена мы в гимназиях причесывались), а поверх сеток белое накрахмаленное кружевное сооружение — наподобие сахарной головы или пирога в виде башни.

Все это пестрит и шумит на площади и в тенистой аллее и довольно красиво гармонирует с ярким днем.

Но как странно и дико было слышать этот многосложный рев животных, людей и карусели, сидя в церкви, которая совсем рядом, на площади. Церковь четырнадцатого века, странная, ни на что не похожая, — не готическая, не романская, не византийская. Что-то, сказала бы я, что должны были представлять собою первые христианские церкви в катакомбах. Длинное помещение, похожее на амбар, с одним длинным сводом, в котором четыре маленьких квадрата; через них сноп солнечного света вливается и, распространяясь сверху вниз, образует четыре светлых столба.

Как странны и страшны были эти доносившиеся шумы. Не знаю, что сказать, мой милый, само по себе это было как будто обоснованно, но отсюда казалось невыносимым. Я не хочу превращать это в спор, точно так же, как и то, что ты пишешь об эволюции техники и природы. Спор стар и как будто неразрешим. Но нужна какая-то мера, умение остановиться вовремя.

Люди часто увлекаются строительством, скажем, и думают: вот оно, вот в этом жизнь, вечное движение. А оно как раз и есть смерть, если хочешь, — смерть в движении по какой-то линии, но это ничего не меняет. Жадным до жизни трудно обрести жизнь вечную, ибо жадность их обрекает на смерть.

Будьте тише, хочется сказать всем этим увлекшимся изобретателям, устроителям, рекордсменам. И ведь, знаешь ты, я совсем не пессимистично смотрю на мир, а наоборот, думаю, что большой любовью и теплотой много можно улучшить. Но на спешку нашей эпохи мне хочется сказать только: все суета сует. Прописные истины? Но сейчас, когда так много все стараются поражать мир необычайным, гигантским размахом, именно прописных истин нам больше всего и недостает.

Да, природа мне многое открывает, тут еще больше это поняла. И, несмотря на всю красоту океана, от которого, кажется моментами, прямо не оторвешься, все-таки больше откровения для меня в лесу. Тут тепло и ласково пахнут согретые на солнце сосны, лес расположен на желтых песчаных холмах. Не мне отрицать ценность культуры, не мне, которая так много вкушает от нее, что это почти «хлеб насущный» для меня. Но не следует и это превращать в идола, в «абсолютную ценность». Не создавай себе ложного представления обо мне, как о человеке, живущем в природе или культуре. Я и здесь и там только бываю, но, как видно, и надо нам быть в очень многом, если мы живые.

Ну, прощай. Спокойной ночи. Уже поздно. Свирепо бьют волны. А ударяясь, они приподымаются над берегом и взлетают вверх, точно покойник в саване выброшен из могилы и со стуком возвращается в нее. Пиши, мой далекий.

3

Париж

…Днем, сидя за работой, все думаю: вот приду домой и напишу Ивану вот это и вот то, а когда прихожу, оказывается, за день все растеряла.

Милый, милый, хорошо бы иногда сидеть рядом. Много сейчас думаю о России, это благодаря тебе, так глубоко связанному с ней. Без тебя этого, конечно, не было бы, ибо мне, признаться, немного это чуждо, все чуждо, особенно самое существование духа русских. Ведь основное свойство русских одновременно составляет самую прекрасную и самую непростительно ужасную черту их личности. Это легковерие души, так легко переходящее в легкомыслие. То, что называется широтой русских, душа нараспашку, что приводит их к бесконечному идеализму, эта быстрая вера во все положительно, эта стремительность увлечений, от которой так много зла — из-за легкомыслия. Но, знаешь ли, ни один злой человек не сделает так много зла, как ничего не подозревающий легкомысленный.

Я даже боюсь этой широты в русских, мне хочется посоветовать им немного скептицизма, немного серьезного недоверия. Но как бы и это не превратилось у них в учение. Какие только «учения» не торопились русские применить в жизнь — и как можно быстрей и стремительней. Страшный народ, страшный. Друг милый, знаю, что ты глубоко в корнях «почвы», не обижайся, а помоги мне очнуться от страха перед русскими. Может быть, это происходит по молодости, откуда недостаток мудрости.

Ты меня прости, что у меня невольно получается «vous autres» [167] , это не от недостатка любви и уважения, а просто потому, что чуждо.

167

Здесь: «ваш брат» (фр.).

Иногда чувствую (у знакомых, близких — все ведь русские) вот неминуемо случится беда, но невозможно предотвратить. Это такое наслаждение — упоение своей свободой, но ведь это тоже детская игра. Игра сжигает людей, и тепла не оставляет. Огонь — холод, все одно. А жизненное, любовно творящее тепло исчезает.

Ну, будь радостен. Я не учу тебя, я только так говорю — жалуюсь. А жаловаться, собственно, не на кого. Ничьей вины нет.

4

…Сегодня впервые чувствуется октябрь и что-то такое, близкое зиме. Холодно, серое небо, тяжелое все время угрожает дождем, вот и сейчас жалобные ручейки стекают по стеклу и, ударяясь, падают на балкон, где в горшке с елкой выросла высокая трава. Окна все закрыты, и тем не менее холодно, даже ноги начинают замерзать. Сижу в кресле, стараясь согреть ноги пальто, и читаю, но все время отрываюсь от книги, вспоминаю тебя таким, каким ты был несколько лет назад.

Где и когда растерял ты нежность своей души, над которой ты готов острить? (Я не люблю острот, от них только еще больнее боль, которая за ними скрывается, а помочь труднее). Не остри, Иван, милый, ты усложняешь мою задачу, мне труднее понять тебя. Тебе трудно быть совсем-совсем откровенным? что это, гордость? Кажется, не было раньше этого между нами.

Не сердись, это не наставление поучительное, а попытка любовного объяснения того, над чем я дрожу.

Письмо Ивана Анне

Звенигород, декабрь

…Снег, солнце, провинция, зимнее небо. Ты пишешь: я тоже работаю, но для меня это потерянные часы, делаю автоматически, чтобы было на обед и пр. Для нас, наоборот, строительная работа — самое главное, самое интересное, самое приятное дело; созидание в плане материальном здесь важнее личных переживаний, и если случается конфликт между тем и другим, мы пытаемся возможно безболезненнее разрешить его в пользу первого. Правы ли мы?

Для меня в этом сомнений нет уже давно. Работа сознательная — это секрет очищения духа и приведения его в гармонию с миром, секрет, утерянный предыдущими поколениями культурной элиты, но который знали все счастливые эпохи человечества.