Перехваченные письма

Вишневский Анатолий Григорьевич

Впрочем, это только для себя мы действительно ничего не знаем. А вот для тебя, для тех, кого любим, мы знаем ведь, ей-Богу, знаем, что нужно, и утверждаем их жизнь, и требуем, и готовы вмешаться. Нас останавливает только страх ответственности. Ибо, раз вмешавшись в чью-нибудь жизнь, нельзя ее оставлять. Надо неустанно над ней бодрствовать, ее видеть и для нее видеть. Всегда бодрствовать при ком-нибудь, не спать, не спать.

Это трудно, но не в трудности преграда, не в том, что мы очень слабы; любя всегда найдешь силы нести жизнь любимого. Преграда — в жажде этой гнусной свободы, в этом желании повести плечами так, чтобы все сбросить с них и снова идти дальше своей дорогой в небытие.

Ах, какая там свобода! Дети мы, дети и боимся ответственности.

Ты прав, конечно, тебе нужно жить в этом железном и золотом веке (когда я думаю об этом для себя, мне страшно, а для тебя — нет, ибо ты в нем живешь), да, нужно жить и действовать, но помни о секрете ответственности, о том, что трепетать надо над жизнью на тебя надеющихся.

Живи там, мой дорогой, я не хочу умирания для тебя, живи, работай, будь радостен, дитя, тянущееся к золоту, но будь внимателен, будь честен. Да?

Для себя я ничего не знаю. Знаю, что от слабости возникает безответственность, уход, холод, — и знаю, что сила груба, от нее больно, и не нахожу примирительного выхода.

Напиши

мне сразу же. Я так радуюсь твоим письмам. Воображаю, какая у вас была зима, а у нас серо, как всегда, серо. Хотя иногда бывают почти весенние дни посреди зимы, когда голубеет по утрам небо.

Елизавета Татищева (Ика) — Николаю Татищеву

16 декабря 1932

Е. Д. Татищева. Москва,

Тихвинский пер. д. 10/12, кв. 160

Твое письмо доставило мне большое удовольствие, так же как и фотография моего маленького племянника… Ирина тебе, вероятно, объяснила, почему я не ответила на твое первое письмо: я не поняла тогда твоего настроения, многое мне тогда в этом письме показалось непонятным, и я просто не знала, как на него реагировать. Я не считала тебя неспособным на эволюцию и на усвоение того образа мыслей, который рано или поздно сделается достоянием всего человечества, но полагала, что условия, в которых ты живешь, и специфическая среда должны оказать свое влияние на естественный ход твоего развития в этом направлении и затормозить его.

Очень хорошо, что это оказалось не так.

То, что ты пишешь про Ирину и ее детей, меня несколько удивляет. Я считала, что полная перемена обстановки и те хорошие условия, в которых она провела последние три месяца, должны были бы излечить ее нервность и запуганность. Если это не так, то вероятно причина ее нервного состояния кроется в каком-нибудь внутреннем заболевании. Мне это приходило в голову, еще когда она была здесь, и я ей очень советовала обратиться к хорошему врачу и вообще заняться собой. Но она не любит советов (семейная черта) и не любит возиться с врачами, в чем я вполне ей сочувствую.

Не знаю почему, Ирина совсем перестала мне писать; может быть, она не получила моего ответа на ее последнее письмо и обиделась? Пусть она не обижается, если я не всегда сразу отвечаю ей: у меня нет стольких разнообразных впечатлений, как у нее, а мои дела ее не очень-то интересуют. А кроме того, у меня совсем нет свободного времени. Я и работаю, и учусь и, особенно сейчас, занята по горло, и редко когда приходится возвращаться домой раньше 10–11 часов, а бывает и позднее. Работа моя меня очень удовлетворяет; она разнообразна и представляет большие возможности для творчества и инициативы, как и вообще работа во всех других областях в наших условиях. Конечно, трудностей немало, и бывают минуты разочарования, когда кажется, что недостаточно быстро достигаются нужные результаты. Но если проанализировать это дело, то вся суть в том, что мы привыкли к таким темпам, о которых вы и представления не имеете, и привыкли ни на минуту не останавливаться на том, что достигнуто, а, выполнив одну задачу, сейчас же намечать себе другую, несмотря на все трудности, с которыми часто бывает связано ее осуществление.

Но в целом, конечно, сделано очень много, и сознание того, что участвуешь в таком большом деле, дает колоссальное удовлетворение и является лучшим стимулом для дальнейшей работы. Так что ты совершенно прав, говоря, что завидуешь нам и что ничего подобного в ваших условиях быть не может.

Но самое замечательное в этом деле, это рост людей на работе, который постоянно приходится наблюдать. Люди буквально на глазах вырастают и развиваются, даже с самыми ограниченными возможностями, не говоря уже о более способных и талантливых. Обидно становится, когда подумаешь, сколько раньше людей пропадало зря, не находя себе применения в бесцельном прозябании, и сколько способностей было не использовано.

Ты на все это можешь сказать, что наше развитие страдает односторонностью, ограничивается сферой нашей деятельности и что наша жизнь не дает возможностей для культивирования своей личности, что раньше, а, может быть, у вас и сейчас, для многих людей являлось самоцелью. У нас, конечно, ко всему подход утилитарный, и мы расширяем свой кругозор и приобретаем знания для того, чтобы все это применить в практическом деле. Но тем не менее пробел в отношении более широкого общего развития, что, при моей специальности, например, очень необходимо, конечно, имеется — и я, и мои товарищи его очень чувствуем. Мы не имеем возможности, при наших темпах, читать, встречаться с интересными людьми, ходить в театры и концерты и т.д. Все это делается, конечно, но редко и урывками, не так, как это, по-видимому, обстоит у тебя.

Я лично компенсирую этот пробел во время своих отпусков, когда обычно совершаю интересные путешествия, большею частью в организованных экскурсиях. Два раза путешествовала по Кавказу, три раза была в Крыму, а в прошлом году очень хорошо прокатилась по Волге — от Нижнего до Астрахани и обратно от Астрахани до Ярославля, с остановкой во всех городах и осмотром их. Это же время обычно употребляю и на усиленное чтение, а так почти не приходится ничего читать, кроме специальной литературы.

Встречаюсь иногда с Пелагеей Петровной и ее сыном, который живет как раз напротив меня; с последним, правда, не часто, так как мы не очень симпатизируем друг другу. Он превратился в ограниченного обывателя, вечно брюзжащего и всем недовольного, который оценивает все исключительно с точки зрения своих узких, эгоистических интересов, притом без всяких интеллектуальных запросов. Жена его — тоже некультурная мещанка. Пелагею Петровну они выжили, и она живет в Новом Иерусалиме. Это очень живописное место в двух часах езды от Москвы. Я езжу изредка ее туда навещать и вожу к ней ее внука, очень милого мальчика 7 лет.

Ну, пока всего. Целую тебя, маму, Ирину, Ники, всех своих племянников. Пиши еще.

Ирина Голицына — матери

13 февраля 1933

Chessington Hall

Ты спрашиваешь, почему я редко пишу. На это ответ такой: я ужасно сильно переживаю сейчас реакцию, и это странное состояние, в котором я нахожусь часто подолгу, не дает мне возможности приняться за письмо. Мое теперешнее состояние делает то, что у меня сейчас открылась какая-то странная возможность понимать людей. Une force de double vue [169] и, благодаря этому, страшный апломб и уверенность в себе, каких я раньше не знала.

Моя мечта тут жить, именно здесь, в Англии, где, я считаю, неизмеримо больше возможностей, чем в Париже, и так уже переполненном русскими. Здесь они еще как редкость, и англичане с ними носятся. Климат убийственный, но я думаю, к нему можно привыкнуть. Мне кажется, нужно направить всю нашу энергию, чтобы соединиться и устроиться здесь. Ужасно грустно относительно Димика, а в смысле остального хорошо.

Из трех столиц мне лучше всех нравится Лондон, мы с Ники как-то провели день в нем, и мне страшно понравилось.

Ники переживает реакцию — он сильно утомлен еще. Он лечит зубы и часто бывает в Лондоне. Наклевывался урок ему, но не вышло. Здесь все страшно дешево и чудные вещи, но зарабатывать трудно. Если иметь тебе несколько хороших уроков, то чудно можно жить. Хороший урок оплачивается 5 шиллингов в час. Если иметь 3 часа в день, то, по-моему, вполне достаточно для хорошего существования.

Дети здоровы и веселы и, как цветы, выходят из-под снега, их нельзя сейчас насиловать ни в чем, и, по-моему, нужно до осени отложить мысль о школе.

Крепко тебя и Николая целую. Ирина.

P.S. Вчера ездили в церковь в новом автомобиле, купленном Вавой третьего дня, — Катя, Вава и я. Ники оставался с детьми. А днем приезжала Лили Кутайсова и катала детей и меня на своем автомобиле. Было очень хорошо.

169

Сила двойного зрения (фр.).

Софья Татищева (Швецова) — Вере Анатольевне Татищевой

18 марта 1933 Monte-Carlo

Comtesse Tatistchew

94 rue de Charonne, Paris XI

Милая мама

Не могла ответить сразу, так как не было свободных денег на марку и мучилась, что до сих пор не написала.

Очень трудное было время. Да, жизнь моя не легкая, и я живу только ради Димки и исполняю свой долг перед ним.

Всегда очень ценю всякое внимание и ласку по отношению к нему, чем больше ребенок видит ласки, тем лучше для него. Я так понимаю твое желание видеть Димку.

Я всегда хотела, чтобы между нами были дружеские отношения и потому в прошлом году написала, но это не вышло.

Я знаю, что бываю раздражительна, нервна и сейчас молю Бога, чтобы он мне дал силы пережить все.

Димка и я целуем. Софья.

Дневник Бориса Поплавского [170]

Из записей февраля 1934

Не пиши систематически, пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни, хромотой и скачками пробужденья, оцепененья свободы, своей чудовищности-чудесности.

Бог жадно нюхает твой нестерпимый козлиный запах, восхищаясь глубиной зла в тебе, зная, что когда он превратит тебя в человека, дикая сила твоих пороков превратится в великолепие сияния твоей доблести. Il le sait parce que tu Lui as si longtemps r'esist'e [171] . Он ведь тоже, как умная женщина, любит тех, кто его презирает, и презирает тех, кто его любит, эти всегда сидели дома и с ангельским идиотизмом исполняли домашние работы.

170

Записи за февраль-март 1934 г. — частично по книге: Борис Поплавский. Неизданное. Дневники, статьи, стихи, письма.

171

Он знает это уже по тому, как долго ты Ему сопротивлялся (фр.).

* * *

День прослоенный льдом Наташиного голоса в телефоне [172] , который сразу остудил, расширил и опечалил мир.

Счастливая встреча вчера, когда я умирал от слабости и переутомления, но при Наташе, через облако смеха, вышел к дикой полноте жизни, когда мы толкались и жили грубой, счастливой полнокровной полнотой жизни в малиновом кафе (о, эти семь франков!), под граммофон, в стеклянной комнате, в избытке жизни и чувства, разорительном до утомленья. Раздражает меня, что я за весь день собираю всю кровь своего тела (так же, как деньги), чтобы растратить их в безумном избытке щедрости.

172

При людях (Примечание Наташи, сделанное ею через 30 лет).

* * *

Переодел белье и на жопе приятная свежесть чистой материи. Выпустил фиолетовый воротник и с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. Я вообще люблю на себя смотреть в зеркало, думая о том, как когда-то, до открытия гимнастики, я был узкоплеч и белесоват и как я теперь нравлюсь всем без исключения, и это несмотря на невроз. Так, сидя в кабаке, пробую свою власть на женщинах и, когда одна за другой уступают, успокаиваюсь.

Смотрюсь в зеркало: и это все пропадет? И жалость к себе растет, но странно, до известной точки, после которой входит мысль о «воскресении из мертвых» в полноте физической жизни после отрыва от всех блядств, особое наслаждение от своей силы и девственности — неподкупности, соединения животного пыла и холода, которое и покоряет. Люблю ходить в свежести этой власти, окруженный ею как облаком, думая о том, что будет, когда невроз окончательно кончится, и не удостаивать, истребив взглядом, подойти познакомиться.

Все больше, то есть в глубь идущее бешенство от дневника Наташи, и еще не знаю, переварю или «изрыгну» его…

Бедность художественной организации, вечные суперлативы к каждому встречному: «О мой князь» и т.д., отсутствие средних слов, фальшивая болотная неподвижность чувств на мертвой мерзлой почве. Но отсутствие, полное отсутствие желания любить и хотя бы раз перепрыгнуть через свой эгоизм, никакого желания очищения в любви, а только рабские фразы, от которых каждый раз вздрагиваю — скорее брезгливо, чем ревниво, и так больно понимаю, почему ей нравится «ССР» и тяжкая лапа всеми принятого отказа от свободы, — во всем этом есть неподмытая баба, целующая руку, которая ее только что побила.

Ах, Русь, Русь. Как мало в тебе силы, могущей сколько угодно лет или поколений носить свое золото в абсолютном холоде чужих краев, как англичане, которые никогда ни на каком острове не перестают быть англичанами. Мне поближе к печке, «в толпе укрыться», ибо жизни в себе на доисторической земле я найти не могу, мне на солнышко, слабая, мягкая физиология, налитая жизнью только временно, как член, налитый кровью, и поэтому тоскующая, что стареет, — и это в 21 год — и что лучшие силы уходят. Читая это, каменею от презрения и благодарю своих отцов, что они столько дали мне дикости, одиночества, каинизма, в грязную избу не лезу погреться, обещая приноровиться, приспособиться. Один в поле не воин. А я и Шаршун всю жизнь одни в поле. Только рабский народ, ничего не знающий о Люцифере, мог создать такую пословицу.