Перехваченные письма
Шрифт:
Мама завешивает окно. Милая, подобрела от горя. Она вчера потеряла сумку с 200 фр.
Папа ест суп без хлеба, это я все мои 7 фр. отобрал на епь.
Позднее лето или осень 1934
Милый Ogre [190] , как меня обрадовала твоя открытка утром рано. А то было и впрямь очень грустно. Так неприятно-странно с тобой разлучаться, но, к счастью, комната наша полна тобою.
Ночью, просыпаясь, думала, что слежу за твоим поездом, но, оказывается, мои расчеты были неправильны, ты выехал только тогда, когда, по-моему, должен был проехать Laroche и лечь спать. Удалось ли днем выспаться?
Утром все возилась, сейчас собираюсь пойти на рынок, но вот дождь забарабанил. Подожду немного, а то башмаки протекают. А ты как? В Марселе солнце? Понравилось? Долго ли ты там пробудешь? Надеюсь, ты предупредил Врангеля
Котенька, душенька любимый, не уставай, пожалуйста. Бери всюду носильщика, не тащи тяжелых чемоданов и не нервничай, вчера ты был сам не свой, милый круглоглазый Кот. Ешь хорошо и спи. Христос с тобой. «Мы» много о тебе думаем и все время помним и любим очень много. Крепко целую.
190
Людоед (фр.).
Сегодня день мой грустен. Твоя открытка ко мне ли? Она — нервный отчет о поездке. И оттого, что я не совсем понимаю это твое горячечное тяготение к природе, оттого, что не могу ему соответствовать, мне больно. Разлука этим усиливается, подчеркивается.
Я как-то спокойнее отношусь к природе, не знаю, любовнее ли (не думаю), но как-то по-иному, и это меня с тобой разлучает. Я хотела бы во всем быть с тобой, всегда — одно.
Боюсь твоей нервности, от — неровности. Не знаю, куда послать это письмо, но не могу тебе не писать. Сегодня как будто что-то разделило нас, и я так стремлюсь восстановить нашу связанность этим письмом.
Но если бы этой открытки не было, было бы очень тревожно.
У нас все дождь, и ветер хлопает окном. Вчера приходила твоя мать и как радовалась, что тебе удалось поехать. Очень она тебя любит. Думаю, что она была неровной матерью, тебя любила и баловала больше сестер.
Милый, вернись ко мне тихим, очень тебя прошу, и вообще «повернись ко мне», так умчался ты в последнее время, что мне без тебя страшно. Может я очень к тебе строга и требовательна, но я так тебя люблю и так чувствительна к своим настроениям, милый, милый…
В начале 20-х годов, 11-летней девочкой, Наташа ездила в гости к отцу в Петроград (тогда это возможно было, еще и в Рязани центральный сквер звался тогда именем Климовой) — и загадала, что непременно сюда вернется, — вот когда ей будет 20 лет. Свой замысел — вернуться на родину, она провела неуклонно, при трезвых отговорах и справедливых огорчениях парижского эмигрантского круга: когда не ехал никто, когда это было безумием явным — в декабре 1934, сразу после убийства Кирова! Отец Наташи уже был и сослан под Бухару в эсэровской куче, и вытащен оттуда Е. П. Пешковой, теперь встретил дочь…
191
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Пятое дополнение (1974–1975). Невидимки.
9 января 1935
Москва 57, ул. Верещагина д. 20
Милые друзья
Как видите, иногда мечты сбываются на свете и проекты также. Пишу вам из центра Москвы, из кафе, куда забежала согреться, ибо мороз 30-градусный. Но солнце, и снег, и город чистый и приятный.
Представляю себя сейчас сидящей в вашем кресле бездонном и слышу вопрос: какое впечатление у меня? Но этот вопрос мне здесь уже задают с 15-го декабря — со дня моего приезда, и ответить на него трудно, трудно.
Москва — большой город, шумнее Парижа, торопливее, подвижнее. Люди, студенты — все работают гораздо больше, чем в Париже, но и веселятся больше. Побывав здесь на нескольких вечерах, меня берет смех и злоба, когда вспоминаю Cabaret aux Fleurs. Это между нами.
Говорить можно без конца. Но самое главное — одна вещь: есть еще тысячи ошибок, грубостей, жестокостей, тупостей. Будут люди еще тысячу раз спотыкаться, ломать сделанное и снова начинать. Но не в этом дело. Дело в том, что почти в каждом человеке — и не книжно, не газетно, а реально — живет и горит горячее желание быть выше, культурнее, образованнее, красивее, чем он есть. Такая жажда учиться, узнавать, что я прямо от удивления чуть в обморок не падаю.
Мне сейчас лично очень трудно, потому не думайте, что это телячий восторг. Это только неожиданное и новое уваженье, которого прежде не было.
Как вы живете, что у вас слышно? Кто у вас сейчас позирует? Как Динино здоровье? Меня все интересует обо всех. Передайте при случае Котляру, что хорошо делает, что сюда собирается. Это и с духовной, и с материальной точки зрения хорошо. То же косвенно отнеслось бы и к вам. Художникам здесь исключительно хорошо.
Сейчас заиграл вдруг западный танго, и дико потянуло в Париж. Кланяйтесь ему от меня. Я о нем иногда смертельно скучаю. Но не много на это времени. К слову сказать, не встречала еще ни одного скучающего гражданина. Это болезнь милого моего Запада.
Жму Вам руки крепко и буду очень-очень рада иметь от Вас весточку.
Жалею, что не успела зайти проститься. Н. С.
…Между прочим, насколько русская жизнь богаче, сложнее и шире, чем мы себе там представляли. Как хотелось бы об этом с вами потолковать. Неужели вы не будете здесь жить, хотя вам эта жизнь стопроцентно больше подходит, чем парижская? Оттого что «так вышло», «так сложились обстоятельства»? Всегда буду считать, что каждый человек делает сам обстоятельства своей жизни и за них отвечает. Ну ладно.
Если бы прислали карточку вашу или коллективную, было бы очень приятно. Привет Сереже, по дороге на Байкал буду слать ему открытки с описаниями.
Пишите скорее, скорее.
Я часто позировала мужу. Потом ему надо было уходить на работу, и он поручал мне приводить в порядок его мольберты, мыть кисти. Часами позируй, потом кисти мой с мылом, суши их! Мне все это так надоело, что я взялась сама делать свои автопортреты. Первый автопортрет дался мне нелегко. Особенно трудно было нарисовать руки, никак не получалось. Однако я упрямо продолжала искать, работала несколько часов, и что-то вышло.
Пришел муж со своим приятелем-художником. Я повесила портрет и напряженно ждала, что же он скажет, ведь художником был он, а я была курсисткой. Они долго смотрели, потом приятель сказал: «Сергей, на вашем месте я запретил бы ей заниматься живописью. Для вас это — конец». Мы отнеслись к этому, как к шутке, и муж, конечно, продолжал рисовать, продолжала немного и я.
Однажды Сергей получил открытку от известного парижского критика, хотевшего посмотреть новые его работы. Он любил живопись мужа и даже покупал некоторые его картины. Сергей отправился к нему и вернулся совершенно бледный. Произошло, по рассказу мужа, следующее: когда критик взял мою картину в руки, он воскликнул: «Господин Карский, это не вы! Чья это работа? У этого автора дьявольский темперамент! Кто это? Он далеко пойдет». Когда господин Карский вернулся домой, на нем не было лица. Он сказал: «флаг живописи несете вы, а не я». Он никогда больше к живописи не вернулся. К счастью, со временем эти переживания сгладились, Сергей полностью ушел в журналистскую и редакторскую деятельность.
Глава 2
НАЧАЛА И КОНЦЫ
Из писем февраля 1935
Большому Коту
Кот, любимый мой, только что поела, грызу мятную лепешку. А ты еще когда кончишь служить? Бедный мой, совсем, наверное, промок, пока добрался до Биотерапии сегодня. О любимый, не сердись, что так мучаю тебя, но пойми, что если бы ты не приходил ко мне днем, это было бы для меня очень тяжело, невыносимо печально. Сейчас уберут посуду, и я постараюсь сразу заснуть. Котенок наш спит тихо, и я тоже постараюсь поспать вместе с ним, по крайней мере, до 9 часов, а там снова плач, шум, грохот весов и т.д. Только бы маленький к завтрему прибавил бы в весе и спал бы спокойно.
Очень устала, какая-то странная непонятная боль в голове, будто она стеклянная и надтреснутая. Страшная усталость, читать пока трудно. Ах, как хорошо и покойно было бы спать, спать, если бы ты сидел в кресле рядом и котенок тоже спал бы рядом, а дома у нас уютно и тихо.
Милый, ты увидишь, дома я не буду тебя беспокоить так, только бы маленький был здоров. О, как покойнее было, когда он был не отделен от меня, как ровно билось его сердце и как этот стук меня успокаивал.
Милый, не сердись, что мы так много волнений вносим в твою жизнь, ради Бога не сердись. Но ведь ты — наша единственная защита сейчас, в нашей крайней слабости. Ну пока, до завтра утром. Любимый, Христос с тобой. Был бы ты хоть немного спокойнее, а то и ты так нервен стал.
Утро. Дождь.
Маленького показали, сегодня у него вид немного лучше, спокойнее, не так кричал ночью. Сегодня он уже большой, наш Степан, ведь ему уже неделя сегодня. Какой длинный для него жизненный путь. Он открывает глаза совсем и начинает все больше походить на большого Кота. Когда открывает глаза, они почти круглые, с темным ободком вокруг, да и цвет их меняется, не голубые, а скорее темно-зеленые или синие, но темные, и вообще душенька такой, только рот все открыт как у галчонка, все есть хочет, вероятно.
Ты не сердишься, что вчера пришлось дать эти 100 франков? Но что делать, милый, уж мы как-нибудь обернемся, а ведь Котенку нужна постель. А Бетя и так все тратилась на шерсть, она, если ей разрешить, может все свои деньги истратить, а потом снова служить у этих Mantel'ей. Нужно, чтобы у нее было немного денег скоплено, для того, чтобы она решилась уйти. Так ты не сердись, да, Кот?
Милый, все время о тебе думаю и хочу себе представить, как ты живешь и о чем ты думаешь. О, милый, милый Кот, всегда теперь будем вместе, да?
Все забываю тебя спросить, визиты так коротки: послал ли ты 1-го деньги в Монте-Карло? Я надеюсь, ты не забыл, милый, это не надо никогда ни забывать, ни откладывать — правда?
В понедельник принеси мне голубую шерсть для вязания, лежит, по-моему, в бумажном мешке у окна. Затем хорошо бы для меня было достать почитать Житие Степана Первомученика.
Котенкин, любимый, сегодня ты был какой-то грустный, скучный, неприятности какие? Милый, ты теперь уже не грусти, скоро мы вернемся. Ты уж эти десять дней займись как-нибудь.
Конечно, первое время ты будешь нами не совсем доволен, потому что и сонный Степа закричит, и я вряд ли смогу ходить — боюсь, что из-за порыва придется еще немножко полежать. Но все-таки не откажись нас принять, потому что нам здесь очень без тебя плохо. Милый Котеночек, любимый, родной.