Перехваченные письма
Шрифт:
— Ведь всегда буду пытаться вас поцеловать, как вы буржуазно смотрите на вещи.
— Как будто нельзя любить и не целоваться.
(Между прочим, я ее действительно за это вот и брошу).
Я сержусь и говорю:
— Ну, значит, я низменный человек.
И вдруг после всего этого она говорит:
— Я не знаю, как это выговорю. Я делаю вам предложение. Если вы когда-нибудь захотите жениться, я предлагаю вам себя в жены.
Я притих и, сбитый с толку, сказал:
— Ну это уж что-то очень красиво, что вы говорите.
Но я был благодарен ей за эти слова, я всю жизнь буду ей благодарен
Встреча двадцать вторая
Она сидела на пуфе у моих ног, и прижимала мою руку к своему горячему лицу, и глазами гладила эту руку, и говорила о том, что хотела бы со мной открыть сапожную мастерскую в провинциальном городе, где много церквей (нет, вы бы всегда уходили в эти церкви), а потом:
205
Нетленные (фр.).
— Я, может, вас за это и…
Встреча двадцать пятая
У Черновых ты стояла у парового отопления и так и не удостоила сесть. Царственная и молчаливая, ты только поворачивала голову, не двигая плечами. Там я увидел редкое совершенство твоей анатомии и заметил, что твои щиколотки так же широки, как и запястья, и ступни так же прекрасны, как и руки.
О красавица, я по-другому полюбил тебя в этот вечер, и из божественного ребенка ты стала для меня Прекрасной Дамой, и я по-новому возненавидел тебя, о прекрасная, хотя ты сказала:
— Когда я услышала ваш голос, мне показалось, что только вы и я существуем, а остальные ничто.
Я начинаю думать, что я долго смогу любить ее, но что она придет ко мне, она положит блестящий лоб свой ко мне на грудь и скажет: «Милый, поцелуй меня, ведь мы одни на Земле».
Оказывается, жизнь изобретательнее и богаче, если такие новые стадии возможны. Но я не думаю совершенно о ней сексуально, хотя сексуально любуюсь ею.
Встреча тридцать первая
У Блюма она села на стол, и я сказал, положив голову ей на колени:
— Я вверяю свою жизнь вам в руки, — и еще в этом роде. Она закурила папиросу и заговорила о другом, я потемнел.
— Что с вами, Боря?
Тогда я закурил папиросу, и она вырвала ее у меня из рук (один из замечательнейших моментов). Она обняла мою голову, я прижался к ней, и дыхание ее жарко повысилось. И вдруг какая-то змея проснулась в ней, тихо, нежно гладя меня по щеке, она сказала:
— Трус и безвольная детка.
На что я сказал:
— Я пропаду из-за вас. А все-таки я бы не мог из-за вас самоубийством покончить.
— А я могла бы.
Встреча сорок первая
Неожиданно из-за моей спины она окликнула меня, необыкновенно хмурая и грустная, и мы пошли за город.
— Я решила, что все это впустую, что нужно работать и уезжать.
Шел снег. Мы несколько раз ссорились по дороге. Потом мирились и слегка обнимались, очень трогательно, кажется, первый раз в жизни голос мой одну минуту притягательно прозвучал:
— Милая, милая дорога. Все равно все счастье, — говорил я. — Если пройдет — хорошо, пройдет сладостно и трогательно. Если не пройдет, женимся, я буду работать.
— Я не смела бы связывать твою жизнь со своей, если бы можно было жить для тебя.
Шел густой снег. Она промокла насквозь, даже платье ее промокло. У меня же рука отнялась от холода. Но она нежно смеялась посреди снега, как вечная жизнь.
Встреча пятидесятая
Я ждал тебя долго-долго под дождем, и ты пришла в старых туфельках и нитяных перчатках, а я как-то отупел от неожиданности и глубины твоего письма. Ты теребила меня, как шаловливая девочка, а я сказал: «Прежде я думал, что могу любить вас, после этого письма — нет». Потом мы сидели на тележке далеко за городом, а в небе горела электрическая заря.
Мы делали больно друг другу, она мне очень, и так это было приятно, пальцы у нее страшно сильные.
Встреча пятьдесят первая
Она потом сказала, что это был ее самый счастливый день (я этого не нахожу). Очень дурили и дрались, катали железную трубу. На скамейке она сказала, что я женственен.
— Да, как кардинал, у вас глаза злые, но не жестокие.
Я прижимался к ней, а она стояла надо мной, поставив одно колено рядом со мной, прекрасная (идиот!), и было счастье, и время шло, и мы наслаждались друг другом. Возвращаясь, она захотела отойти в расщелину забора (может быть меня поцеловать, но ничего не вышло) (ой! ой! какая чепуха). Я сказал ей: «Сделайте мне больно пальцами». Она поцеловала мне руку и ушла, не оборачиваясь.
Встреча пятьдесят четвертая
Прибежал с Марше-о-пюс грязный и с болью в сердце. Напрасно: она опоздала на полчаса. Потом розовая заря зазвучала на небе, мы говорили о любви и об автомобилях.
— Хорошо было бы умереть вместе.
— Но вы меня так и не поцелуете перед смертью.
Дойдя до площади рядом с той скамейкой, где тогда было так хорошо, я обнял ее и нарочно пять раз поцеловал, и два раза в шею. Она сказала:
— Если вы будете меня бить, я буду вас любить, если вы будете меня целовать, то нет. — А я:
— Неужели вам никогда не хочется меня поцеловать?
— Нет, никогда.
Я согнулся от удара. Да, те слова можно забыть, эти — нет.
Потом мы ссорились. Я задержал ее, и мы опять пошли гулять, мучаясь.
— Ах лучше расстанемся. Я пустоцвет, бутылка с искривленным горлышком, в которую и налить-то ничего нельзя. Я восхищаюсь вашим отношением ко мне, но лучше расстанемся, ибо вижу, что дело сделано и вы меня любите.
Я умолял увидеться. Когда мы разошлись, я, почему-то не глядел ей вслед, прямо пошел к трамваю. В трамвае же решил, что в мои мистические обязанности не входит любить ее как женщину, решил разлюбить ее (некорректна, бездарна, незначительна), было больно.