Перекрестки
Шрифт:
Но поносом не пахло.
– Ты принимал наркотики?
– Нет. – Перри надел очки, выхватил из кабинки рюкзак. – Я готов.
Расс схватил его за костлявые плечи.
– Если ты принимаешь наркотики, я не допущу тебя в автобус.
– Наркотики, наркотики, какие еще наркотики?
– Не знаю.
– Вот видишь. Ничего я не принимал.
– Посмотри мне в глаза.
Перри исполнил приказ. На лице его краснели пятна, из носа сочилась прозрачная слизь.
– Клянусь богом, пап. Я чист как стеклышко.
– Мне так не кажется.
– Чист как стеклышко и, если честно, не понимаю, почему ты меня подозреваешь.
– Дэвид Гойя беспокоится
– Пусть Дэвид беспокоится за свою зависимость от травы. Если честно, мне даже интересно, что можно найти при обыске в его багаже. – Перри поднял рюкзак. – Хочешь, обыщи. Давай, обшарь меня. Я даже штаны спущу, если тебя это не смутит.
От него исходил очень кислый плесневелый душок. Никогда еще Расс не чувствовал к нему такого отвращения, но не хватало доказательств, чтобы отослать его домой, к Мэрион. Время шло, и принять решение предстояло ему. Расс совершил над собой усилие.
– Поедешь со мной в Китсилли. Вместо Бекки.
Перри фыркнул от смеха, точно чихнул.
– Что? – не понял Расс.
– Мне кажется, нам обоим хочется этого меньше всего.
– И все-таки меня беспокоит твое состояние.
– Я же хочу помочь тебе, пап. Разве ты не хочешь, чтобы я помог тебе?
– Что ты имеешь в виду?
– Я не лезу в твои дела, ты не лезешь в мои.
– Мое дело – заботиться о твоем благополучии.
– Тогда у тебя, наверное… – Перри хихикнул. – Свободного времени нет.
Он надел рюкзак на плечо, вытер нос.
– Перри, послушай меня.
– Я не поеду в Китсилли. У тебя свои дела, у меня свои.
– Ты говоришь ерунду.
– Правда? Думаешь, я не знаю, зачем ты едешь? Было бы очень смешно, если бы я знал, а ты нет. Хочешь, скажу по буквам? Ради этой кс-кс-кс. И я имею в виду вовсе не какой-нибудь заумный ксенон, хотя, между прочим, с его помощью можно синтезировать кое-какие соли, несмотря на то что прежде считалось, будто бы его внешняя электронная оболочка практически непроницаема, казалось бы, какой уж тут синтез, да-да, понимаю, я уклоняюсь от темы. Я завел речь о химии потому лишь, что дело не в ней, но, согласись, невероятно же. Все думали, что ксенон инертен, то есть я хочу сказать, фтор, надо отдать ему должное, сильнейший окислитель. Правда же, невероятно?
Перри улыбнулся, точно и не сомневался, что Расс наслаждается его околесицей и видит в ней смысл.
– Успокойся, пожалуйста, – попросил Расс. – По-моему, тебе не стоит ехать с нами.
– Я говорю о нулевой валентности, пап. Раз уж мы меряемся, кто на что годится, ты хотя бы знаешь, что такое химическая валентность?
Расс сделал беспомощный жест.
– Боюсь, нет.
В коридоре у туалета Кевин Андерсон выкликал имя Перри.
– Иду, – весело ответил тот.
И, не успел Расс ему помешать, вышел за дверь.
Расс взглянул на себя в зеркало и огорчился, увидев отца, обремененного ответственностью. Больше всего на свете ему хотелось не иметь ничего общего с сыном. Пусть Кевин разбирается, почему тот так нервничает и почему от него воняет плесенью, подумал Расс, и тепло разлилось по его чреслам. Тепло, связанное отчасти и с Фрэнсис, прямо дало ему понять, что мысль его греховна. Но любые другие сценарии – подключить Эмброуза, разыскать Мэрион и предоставить ей возиться с Перри, силой вывести Перри из автобуса, самому отказаться от поездки, потащить Перри в Китсилли – один другого хуже. Каждый из них надолго задержит отправление группы, а Фрэнсис ждет в автобусе. И Расс заплатит любую цену, какую назначит ему Господь, чтобы хоть раз обладать ею.
Вернувшись
Новая религия пленяла умы парадоксальной инверсией человеческого естества, отрицанием славы земной, восхвалением бедности, но религия, основанная на парадоксе, неустойчива по своей сути. Отвергнув старые религии, мятежники сами превратились в фарисеев. Образовали Римско-католическую церковь, казнили отступников, поддались самоупоению и порокам, предали дух Христов. Несовместимый с властью, дух нашел прибежище и выражение в оппозиции – в кротком отречении святого Франциска от земных благ, в бунте Реформации. Пламя истинно христианской веры всегда занималось с краев.
Лучше всех это поняли анабаптисты. Движение их началось с порицания Реформации в Северной Европе, где по-прежнему крестили младенцев. Анабаптисты считали, что к вере человек должен прийти сознательно, уже взрослым. Книга Деяний, рассказы о первых христианах, часть которых лично знала Христа, изобиловали историями о том, как взрослые узрели свет истины и приняли крещение. Анабаптисты были радикалами в прямом смысле и вернулись к корням веры. В первой половине XVI столетия их так же, как некогда первых христиан, боялись руководители Реформации (тот же Цвингли), их так же подвергали жестоким гонениям – ссылали, пытали, сжигали на кострах. В результате радикализм выживших анабаптистов лишь укрепился. В конце концов, в Библии быть христианином значило подвергаться гонениям.
Четыре века спустя, когда Расс был ребенком, воспоминания о мученичествах анабаптистов не потускнели. Истории Феликса Манца, Михаэля Заттлера и прочих убитых за веру стали частью кредо меннонитской общины родителей Расса, обитавшей на фермах вокруг Лессер-Хеброна в Индиане, и причиной ее обособленности. Царство небесное на всю землю не распространить, но можно приблизиться к нему в меньшем масштабе сельских общин, которые практикуют автономность, живут в строгом согласии со Словом Божиим и сознательно удаляются от современности. Меннониты выбрали путь “мирных земли” [43] . Тот, кто стремится к большему, рискует потерять всё.
43
Пс.34:20: “Ибо не о мире говорят они, но против мирных земли составляют лукавые замыслы”.