Перекрестки

Франзен Джонатан

Сквозь прозрачную занавеску Расс видел мастерскую ее дяди.

– Ничего, что мы здесь? – спросил Расс. – Будет неловко, если кто-то…

– Антонио уехал в Финикс, а Джимми мне не сторож. Да и нет у нас места лучше.

– Все равно неловко получится.

– Ты боишься меня, милый? Мне кажется, ты боишься.

– Нет. Я тебя не боюсь. Но…

– Я утром проснулась и поняла: это должно случиться сегодня. Доверься мне. Я тоже боюсь, но… я правда считаю, что сам Бог хочет, чтобы это случилось сегодня.

Расс подумал, что Бог – в сумрачном свете снаружи, а не внутри ее комнаты. Где-то на лестнице, поднимаясь

к этой минуте, он потерял ощущение важности хранить невинность до брака.

– Сегодня хорошо еще вот почему, – сказала она. – Сегодня безопасный день.

– Джимми нет дома?

– Нет, он в мастерской. Я имела в виду, что я не могу забеременеть.

Ему не нравилось, что он вечно отстает, вечно не поспевает за скоростью ее мыслей, но он любил Мэрион. Сказать, что он думал о ней день и ночь, было бы неточно – он не то чтобы думал о ней, она заполняла его, заполняла собой непрестанно: должно быть, так истинно верующего, кого-нибудь из навахо с месы, переполняет Господь. Мэрион права: если не сегодня, в ее комнате, то когда и где? Ему все время хотелось прикасаться к ней, но теперь одних прикосновений было мало. Тело подсказывало ему, пусть и беззвучно, но так настойчиво, что он услышал его, что напряжение ее присутствия, которое он ощущает в себе, можно облегчить, разрядившись в нее.

Что он и сделал. В сером свете, на ее кровати, застеленной стеганым покрывалом. Разрядка наступила стремительно, удручающе внезапно и оказалась на удивление не настолько приятной, как его одинокие копошения. Дело, не менее важное в его жизни, чем крещение, длилось едва ли дольше. Расс устыдился, что это дело кажется ему столь незначительным, устыдился себя самого. Он сложен настолько же неловко, насколько она – идеально, он досадно-костляв, она мягка, и его унылая землистая бледность так отличается от ее сливочно-белой кожи. Он не верил своим глазам: она улыбается ему, она смотрит на него с приязнью.

– Отдохни немного. – Она погладила его по голове. – Все только начинается.

Неизвестно, откуда она об этом узнала, но вновь оказалась права. Едва она произнесла “начинается”, как тело подсказало ему, что она права. Точно его наэлектризовало само это слово. Расс никогда не подумал бы, что судьбоносное дело можно повторить после кратчайшего отдыха. И то, что это дело можно повторить четырежды, прежде чем сгустились сумерки и настала пора уходить, привело его в такое изумление, что, даже забираясь на “виллисе” вверх по крутому склону на обратном пути в лагерь, Расс чувствовал, что никогда от него не оправится. Моисеева заповедь против прелюбодеяния, простые платья женщин в Лессер-Хеброне, запрет на танцы, сокрытые шеи: он словно вырос в древней крепости, брустверы и пушки которой смотрели на мирные поля, на врага, невиданного в глаза. Теперь он понимал, почему укрепления эти были настолько массивны.

В следующий раз они вновь согрешили в ее комнатушке, день выдался необычайно теплый и влажный, в закрытую дверь ломилась кошка, а Расс рухнул с высоты похоти в пропасть угрызений совести. Он доверял Мэрион благодаря ее неподдельной любви к Богу и самобичующей добродетели. Она всего лишь хотела того же, чего и он, и излить семя само по себе не постыдно. Возбуждение и поллюция, случавшиеся невольно, во сне, были естественными отправлениями организма. Другое

дело – выпустить семя в женщину, которая ему не жена, забыться в ее плоти, упиваться ее сокровенным запахом. Расс вышел из нее, укутался в покрывало, несмотря на жару.

– Тебя не пугает, – спросил он, – что это смертный грех?

Она встала на колени. Ее нагота, ослепительная в своей красоте, казалось, ничуть ее не смущает.

– Мне необязательно быть католичкой, – сказала она. – Я хочу быть как ты. Если ты хочешь быть навахо, я буду с тобой навахо.

– Это невозможно.

– Да кем хочешь. Мне нужно было ходить в церковь, потому что… нужно, и все. Мне нужно было молиться и получить отпущение грехов. Я молилась, молилась, и вот он ты, моя награда. Ничего, что я это говорю? Ты для меня дар Божий. Ты мое чудо.

– Но… тебе не кажется, что нам следует пожениться?

– Да! Отличная мысль! Давай на той неделе. Или завтра – может, завтра?

Он притянул ее к себе, точно таинство брака уже свершилось, и поцеловал. Она отбросила одеяло, ловко уселась на него верхом, он не спрашивал, откуда взялась эта ловкость, ему казалось, она ловкая от природы. Она ритмично постанывала в такт их совокуплению, и лишь в этих стонах читалось, что она чувствует себя ниже него. Она стонала, произносила его имя, стонала, произносила его имя. Он уже видел в ней любимую женушку. Но после кульминации наслаждения он вновь превратился в грешника, что лежит в поту рядом с такой же грешницей.

Ее настроение тоже переменилось. Она плакала – горько, беззвучно.

– Что случилось? Я сделал тебе больно?

Она покачала головой.

– Мэрион, боже, прости, я сделал тебе больно?

– Нет. – Она судорожно вздохнула сквозь слезы. – Ты чудо. Ты… ты самый лучший.

– Тогда что с тобой? В чем дело?

Она отвернулась, закрыла лицо руками.

– Я не могу быть католичкой.

– Почему?

– Потому что тогда я не смогу выйти за тебя замуж. Я… ох, Расс. – Она всхлипнула. – Я уже была замужем!

Омерзительное открытие. Ревность и нечистота телесная и духовная слились для Расса в образе другого мужчины, который обладал ею так же, как только что он сам. Женщиной, которую он почитал чистой и чистосердечной, уже попользовались – осквернили. От разочарования его охватила тошнота.

И глубина этого разочарования открыла ему высоту той надежды, что подала ему Мэрион.

– Это случилось в Лос-Анджелесе, – сказала она. – Мы были женаты полгода, потом развелись. Надо было сразу тебе сказать. Я поступила ужасно. Ты такой красивый, а я… я такая… надо было тебе сказать! Боже, боже, боже.

Она металась от горя. Таящаяся в нем жестокость желала ей самого сурового наказания, но нежная, любящая сторона его души растрогалась. Ему захотелось убить того мерзавца, который ее опоганил.

– Кто это сделал? Он тебя обидел?

– Это была ошибка. Я была совсем девочкой, ничего не знала. Думала, нужно… я ничего не знала.

Ошибка невинной девочки, в которой та теперь так жалобно раскаивается, еще больше смягчила его сердце. Но злость и отвращение словно существовали сами по себе. Он потратил свою невинность на женщину, которая свою отдала другому, и теперь ему мерзила ее нагота, внушал отвращение ее запах. Расс жалел, что уехал из Лессер-Хеброна. Он спустил ноги с кровати, наскоро оделся.