Переливание сил

Крелин Юлий Зусманович

Они сделали операцию максимально радикально — удалили весь желудок.

— Василий Семенович! Все. Все кончили. Все в порядке.

Опьяненный наркозом больной:

— Ну, начинайте же! Что же вы не оперируете?

— Да все, все уже. Сделали.

— Нет. Неправда. Где же?..

А после позвонили из лаборатории и сказали, что при внимательном длительном исследовании всех отделов они думают, что все же рак маловероятен.

С этого момента и пошли все терзания Бориса Дмитриевича.

Зачем сделали такую операцию, и перенесет ли больной такую операцию, и что будет думать больной, если узнает, что ему сделали такую операцию?

И

вот вся эта пляска в голове: «такую», «не такую», «так» или «не так» — все это не редкость, но привыкнуть к этому он, да и не только он наверное, не мог. Как в первый день.

А если он узнает, что отрезали весь желудок, станет, наверное, думать, что у него рак, и станет искать, как все заболевшие раком, свою историю болезни. Ухищряться, изворачиваться, лишь бы узнать, что у него рак. А зачем? Зачем это они делают?! А я бы не стал. Лечат. И пусть лечат».

Борис Дмитриевич себя накачивал, заводил и, как мы знаем уже, домой приехал совсем в тяжелом состоянии. А казалось бы! Больной не умер, сделано все как надо, никто ни в чем упрекнуть его не может. Ни в чем. Сегодня все правильно, все хорошо. Но сегодня.

Вот это-то все и вызвало терзания Бориса Дмитриевича: «Все сделал, как надо!» Неизвестно только: как надо?

Борис Дмитриевич пошел на кухню и стал подогревать сыну еду.

— Папа! Тебе почтальон передал извещение с почты. Посылка от дедушки. Пойти взять?

— Конечно. Сбегай. Возьми только паспорт мой.

— А где он?

— Где-то в комнате, в столе, наверное. Поищи.

Из комнаты слышен шум выдвигаемых ящиков, бормотание какой-то песни, наконец радостный крик:

— Вот! Этот! Если ты, конечно, Борис Дмитриевич, с 1930 года, по национальности русский и при этом служащий, военнообязанный.

— Беги, беги. А то остынет!

«Служащий. А почему это я служащий — целый день у станка стою. Или, может быть, рабочий не служит? Где сейчас разницу найти, всегда ли можно: служащий — рабочий. Уйду в поликлинику и стану служащим. Служащий! Значит, служу. И правильно делаю».

Обсуждение и обдумывание этой проблемы несколько отвлекло Бориса Дмитриевича и хватило занять время как раз до прихода сына и жены с работы.

Теперь уже терзания начались вслух, в виде жалобы домашним. Но сейчас все же Борис Дмитриевич поутих, успокоился, ему стало легче, он стал побольше и себя жалеть, он перебивал свои мысли другими своими мыслями, свои терзания — терзаниями общими. Думы о каких-то глобальных проблемах, терзания общими бедами почти всегда хорошо успокаивают собственную совесть, уменьшают личную неудовлетворенность.

— О чем ты, пап, стонешь? Ну иди в поликлинику, раз тебе трудно. Там легче. По ночам будешь спать, по вечерам никуда не бегать. В поликлинике работа легче — принимай да пописывай.

— А ты, сынок, никогда не говори про работу, которую не делал, что она легкая.

— Ты ж говорил...

— Мало чего я говорил в раздражении! Не суди так легко о чужих делах. Когда я работал в поликлинике, получил как-то вызов к одной старушке. Говорит, что живот болит, но умеренно. Посмотрел, пощупал, вроде ничего особенного. Сказал, что понаблюдать надо и завтра приду посмотрю. Пришел домой, и стоит что-то перед глазами у меня эта старушка. Ощущение, что недосмотрел чего-то. Хожу, читаю, разговариваю по телефону — бабка все время перед глазами.

Стал вспоминать ее живот. Просто глазами представлять. Разделил его мысленно на квадраты и вновь его стал весь исследовать. А тут ко мне товарищи пришли, я разговариваю с ними,

а сам иду по квадратикам. И вот втемяшилось мне в голову, что одно место я не проверил. Подумал: а не пропустил ли я ущемленную грыжу? У старого человека боли всегда не очень сильные, не выражены часто. Если ущемление, завтра уже будет гангрена кишки. Умрет бабуля, не выдержит. Сижу с ребятами, болтаю, а сам все про одно. Наконец не выдержал, побежал к бабке домой. Пришел. Перепугал всех: по вечерам же врачи из поликлиники редко ходят. Посмотрел — грыжа. И утром я ее видел, но она была плохо выражена — старая очень. Отправил в больницу старушку. Всю ночь не спал. В больницу ж не могу ехать — и стыдно, и не пустят меня туда: кто я для них? С утра туда поехал. Короче, досталась мне эта бабка! А все говорили вокруг: «Какой хороший, внимательный доктор!» Дифирамбы пели. Был бы внимательный — не пропустил бы.

А ты говоришь, легкая работа! Вот я вечером могу позвонить в больницу и справиться о сегодняшней операции у дежурного. А в поликлинике как быть?! Вот то-то и оно, парень, а ты сплеча!..

Борис Дмитриевич вышел из комнаты, зашел па кухню и сказал шепотком жене, что сбегает в больницу на минутку и скоро вернется.

1974г.

РАССКАЗ ЧЕСТНЯГИ

У меня тогда целую неделю болела рука. Я с трудом ею двигал и с еще большим трудом работал, что было довольно наглядно, и все мои коллеги это видели и иногда даже спрашивали: «А не болит ли у тебя рука?» Я отвечал, что болит. А они спрашивали: «А не болит ли она слишком?» Я отвечал, что болит слишком. А тогда они говорили: «Надо бы заняться ей». Я соглашался с моими коллегами-докторами и смотрел свою руку. А они меня через некоторое время спрашивали: «Ну что?» И я им говорил, что отек нарастает и даже появляется краснота. Они говорили: «Надо же! И температура есть?». Я отвечал, что пока еще нет. И тогда они высказывали мнение: «Смотри, как бы флегмона не началась» — и давали советы. И я опять отвечал, что действительно похоже на начинающуюся флегмону, и что их рекомендации обязательно буду выполнять, и что уже даже начал все это делать.

Они не говорили мне: «Ну покажи же твою руку», а я им не говорил, чтобы они посмотрели ее. Они, наверное, не хотели быть назойливыми и неделикатными: ведь у нас много хирургов разной квалификации, и они могли думать, что я кого-нибудь из них предпочитаю, кого считаю наиболее квалифицированным. А я ни к кому не обращался, потому что, обратившись к одному, я мог невольно обидеть другого, а еще потому, что я никогда ничего не просил ни у кого: ведь люди, окружающие, всегда знают, в основном, что мне нужно, а значит, могут и сами предложить — зачем же я буду к ним обращаться?

А может быть, я думал, что попросив кого-нибудь о чем-нибудь, я буду вынужден следить за их нуждами, откликаться на их беды и недуги. Я не знаю, что мною руководило, но я никогда никого ни о чем не просил и никогда никому ничего не предлагал. Правда, я всегда все делал, если меня о чем-нибудь попросят, но никогда не делал ничего ни для кого с энтузиазмом, хотя быстро, четко и обязательно.

Поэтому я не знаю, не могу теперь сказать, почему никто не предложил мне свою помощь и дело дошло до высокой температуры, до настоящей флегмоны, до того, что пришлось мне приехать к себе в больницу вечером и сделал мне операцию дежурный наш хирург.