Переливание сил

Крелин Юлий Зусманович

И опять я шью, шью, шью...

Вообще-то надо бы все автоматами шить. И надежно. И всякий сможет. Не надо виртуозничать, чтобы сшить. Автоматов этих еще мало, но они наступают. А мне и хочется и не хочется. Ведь я умею шить. А так трудно этому было научиться! Фотография точнее живописи. Однако художники все-таки рисуют. И все же мы перейдем на автоматы. Кому нужны виртуозы? Нужно хорошо оперировать. Швы должны держаться. Кто б ни шил.

Говорят, символ хирурга — скальпель. Ерунда. Иголка с ниткой — сегодня. Сшивающий аппарат — завтра.

Кишки

сшил. Все в порядке. Вытер живот изнутри. Или, как пишут в истории болезни, брюшная полость осушена.

Можно зашивать живот.

Всё!

Кончено!

Лариса Петровна молодец! Хорошо перенесла операцию!

Сигарета хорошо удерживается во рту и плохо пальцами.

А кончена всего лишь операция.

Вот как теперь?! Сбалансируем мы ее сахар? Даже если компенсация диабета останется, ткани все равно могут не срастаться на этом сахарном фоне.

Будем балансировать: инсулин — глюкоза, глюкоза — инсулин; кровь — моча, моча — кровь.

Опять сидим с анестезиологом и думаем, а часто гадаем: чего сейчас дать больше — глюкозы или инсулина?

Опять берем анализы, анализы. Так и идет. Анализ крови: ух ты! Надо глюкозы! Анализ мочи: ого! Надо инсулин!

Сидим, решаем, ждем, гадаем, ждем.

На следующий день:

— Лариса Петровна, как себя чувствуете?

— Плохо. Живот болит.

— Как же не болеть ему! Ведь резаный.

Хорошо поговорил. Вразумительно так. Успокоил.

Глупые вопросы мы задаем часто. А что делать? Спросить-то надо.

Дома у нас длинный пустой коридор. И много дверей выходит в него. И телефонный аппарат. Дверь, что напротив телефона, обита чем-то фундаментальным. Разговоры мешают. Чужие разговоры всегда мешают. Все соседи спокойные, положительные, тихие. Спать ложатся рано.

Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: «Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после одиннадцати-двенадцати часов стульями не шаркать. Ведь кругом спят. Надо считаться». И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот.

...И вот вам! Ноль часов тридцать минут.

Трезвон! Телефон!

Она!

— Да!

— Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером звонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. — Это анестезиолог. — Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.

— Как сейчас?

— Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.

— Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?

—

Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все. А дома у меня телефона нет. Будь здоров.

— Большое спасибо, что позвонила. До свидания.

Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу ехать. И даже оперировать. Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.

Утром.

— Лариса Петровна, как чувствуете себя?

— Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.

— Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.

В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. «На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы». Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.

А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара, а не из-за живота.

Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.

На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем. К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.

— Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?

— Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.

— У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшим?

— Опасно. Меньше? Нет, страшновато.

— Ну посидим до вечера, тогда и решим.

— Лариса Петровна! Как жизнь?

— Ничего. Лучшеет все время. Вот если б попить разрешили. Больше бы ничего и не надо.

Смотрит на меня так жалостливо. А может, пожалею и разрешу? Ох как хочется разрешить попить!

— Нет, нет. Ни в коем случае. Пока рано...

Вдруг стало подниматься давление. Наверное, для нее слишком много глюкозы налили в вену. Не выдерживает. Хорошо бы поменьше. Но тогда и инсулин надо уменьшить.

Вечерние анализы позволили это сделать.

А утренние сказали, что сделали мы это зря.

Новые расчеты. Опять мы сидим с анестезиологом. Ее обязанности давно уже кончились. Но мы опять сидим с ней, думаем, считаем, да и гадаем.

Снова на помощь призваны шефы.

Пришел самый главный шеф. Он типичный книжный интеллигент. Очень мягок и мыслями гибок. Говорит тихо — иногда даже не слышно что. Мелочи, детали ведения больного, конкретного больного — от них он абстрагируется. Он думает глубже, шире, проблемно. Главный шеф, наверно, так и должен. Он сразу стал предлагать и рассуждать, как изменить местный сахарный обмен в заживающих тканях. Несколько идей, щедро сброшенных с богатого стола. Интересно. Подумать надо. По дороге шеф, правда, забыл о некоторых препятствующих в данном случае его идее деталях. Но в принципе этим надо заняться. Шеф прав. А сам я не додумался. Впрочем, я думал о больной.