Переливание сил
Шрифт:
Михаил Николаевич торопился, так как они сегодня задержались на операции, а потом еще и долгий тяжелый разговор отнял у них помимо сил еще и время, а раздевалку вот-вот закроют, и Михаил Николаевич может остаться без пальто.
Михаил Николаевич надел пиджак, и как будто кто-то дожидался этого момента: в дверь постучали.
— Войдите.
Вошел больной, недавно оперированный. Больному была сделана резекция двух третей желудка. Прободная язва. Заболело у него сразу. Привезла «Скорая помощь». Ночью же ему экстренно сделали операцию. Сейчас
— Зачем же вы мне говорите, что язва, когда это рак?
— Да что вы! Какой рак! Язва у вас. И что за снимки, откуда они у вас?
— Я зашел в ординаторскую, там никого нет, и взял.
— Зачем?
— Я хочу знать: рак у меня или нет?
— Зачем? Мы же вам сказали, что не рак. А потом, вы же не понимаете в снимках. Кем вы работаете?
— Неважно. Не медик. Но понимаю. Я инженер.
— И в ординаторскую нельзя входить. Там есть тайны чужих вам людей. Там наши тайны.
— Вы от меня скрываете. Покажите мне историю болезни.
— Нельзя. Сегодня мы вам покажем, у которого нет рака, а завтра будет просить тот, у которого есть. Нельзя.
— Вот и у меня есть.
— Покажите снимок. Где вы видите рак?
Больной подходит к столу и чертит что-то на бумажке.
— Вот. Я смотрел в книжке. Схематически контуры желудка должны быть такими. Да?
— Ну такими.
— Дали мне барий. Значит, контуры должны быть видны. Да?
— Так.
— А вот мой снимок. Моя фамилия, да?
— Да.
— Контуры здесь совсем другие. Значит, остальная часть заполнена опухолью. Я прочел в книге.
— Но у вас же нет двух третей желудка! У вас не могут быть контуры обычного желудка. Типичная картина резецированного желудка.
Больной задумался. Наверное, ему это в голову не приходило. Он думал другими категориями.
Михаил Николаевич положил ему руку на плечо и сказал:
— Знаете, один поэт как-то написал: «Не то, что сложной их натуры никак не мог понять монах, здесь пели две клавиатуры на двух различных языках». Я вас просто не понимаю. Зачем вам все это надо знать?
— Ну покажите мне историю болезни. Я должен знать.
— Зачем?! У вас болезнь была не похожа на рак. Вы же читали. И зачем вы так хотите узнать? Я бы никогда не старался узнать, даже если бы у меня был, если бы я подозревал у себя рак. Наоборот, я давал бы возможность себя обманывать. Зачем мне это знать? Зачем! Неумолимая природа, которая всех нас обрекла на смерть, охранила нас от знания момента своей смерти. Общество, лишь как высшую меру наказания, объявляет срок и приблизительный момент наступления этого мгновения. При самом тяжелом грехе против этого общества или его членов. Зачем вам это надо? Вам и еще многим таким же, как вы, стремящимся к этому странному, убийственному знанию?
Михаил Николаевич сказал большую речь с необычной горячностью. Михаил Николаевич здесь, в своем кабинете, оказывается, не был похож на Михаила Николаевича в палате. Куда девались дежурные шуточки, ничего
Но вся эта речь, волнение разбились, как комары о крыло какого-нибудь могучего авиалайнера.
— А я хочу!
— Вы что, верующий человек, которому надо обязательно исповедоваться, причаститься? Вы верите в загробную жизнь?
— Нет. Но я хочу знать!..
— Я даю вам честное слово — рака нет у вас. Я вам сейчас дам историю болезни, но вы ведь все равно не поверите. Я ж вижу. У вас что, есть в жизни дело какое-то, которое может быть и должно быть завершено? Которое необходимо завершить, дело жизни? Почему вы так хотите знать?! — Они оба уже крайне измучены разговором, но Михаил Николаевич не унимается: — Помните «Смерть Ивана Ильича»? Ему даже вера в бога не помогла. Он был в ужасе перед смертью. Поэтому мы не говорим никому. Но у вас-то все хорошо. Я вам сейчас покажу историю болезни, если вы никому не расскажете про это.
— Никому. Но я хочу знать.
— Подождите около ординаторской. Сейчас мы выйдем.
Больной вышел. Михаил Николаевич вытер платком лоб, закурил и сел на диван рядом с Александром Григорьевичем.
— Вот дела. Он, как снайпер, бил, этот больной. Сейчас он зациклился, все равно не поверит. Да не скажу, чтоб и я удачно выступал. Откуда ему знать, что я не ему это говорил?
Они вышли из кабинета и вместе с больным зашли в ординаторскую. Михаил Николаевич вытащил из стола историю болезни и отдал больному. Тот просмотрел ее всю, прочел внимательно анализ микроскопического исследования отрезанного желудка, вздохнул:
— Может, у вас есть еще одна история болезни. А это дубль для больных.
— Я и говорил, что вы не поверите. Неужели вы думаете, что у нас есть время писать еще и дубли? У вас все хорошо, но объясните мне, пожалуйста, зачем вам так надо знать? Мне это очень важно понять. Зачем?
— Да просто так! Ни за чем. Знать хочу.
— Ну а если бы рак оказался, что бы вы делали?
— Ничего. Знал бы.
— Вам что, завещание, может, надо написать?
— Нет.
— Тогда не понимаю. А я вот не хочу знать! Ну ладно, разбирайтесь с Александром Григорьевичем, а я пойду. Раздевалка, конечно, уже закрыта, я остался без пальто. Попрошу «Скорую», они меня до такси подкинут, а завтра в куртке приеду. Как думаешь, довезет меня «Скорая», возьмут?
— Конечно.
— Красиво будет: прямо из машины с крестом в машину с шашечками.
Ушел.
Не правда ли, ненормально: Александр Григорьевич за весь этот разговор ни разу не вставил ни одного слова, не подал реплики, ни разу не включился в разговор. Он смотрел в окно. Он листал какую-то книгу. Он вставал. Он садился. Это было, наверное, неправильное поведение, потому что больной мог подумать: «Александр Григорьевич не может врать, потому себя так и ведет».
В углу дивана думающим и некрасивым грифом сидел Александр Григорьевич и смотрел непонятным глазом вслед шефу и странным глазом — на больного.