Перелом. От Брежнева к Горбачеву
Шрифт:
В 11 секретарь объявляет: «Вызываются помощники Генерального». Потом некоторое время спустя: «Приглашенные на первый вопрос». Начинается круговорот между залом заседаний Политбюро и «предбанником» — идет назначение кадров.
Остальные приглашенные рассаживаются кто как может — за круглым столом, на стульях, расставленных вдоль стен, или стоят кружком, оживленно беседуя о своем. Мы с Огарковым садимся за стол, и он расспрашивает меня о Швеции, как она выглядит и отличается ли Стокгольм от Женевы. Но больше всего его интересует шведская охота за подводными лодками. Это что — все серьезно? — спрашивает он. Я рассказываю и Огарков
— Совсем с ума посходили. Скоро наши подлодки будут у себя в постели ловить.
Пили чай с баранками — с большими, тонкими и чуть сладковатыми. Такие водились только в Кремле или на Старой площади. Председатель Госплана Байбаков вспомнил, что при Сталине в уголке стоял столик, на котором всегда были бутылки с коньяком и рюмки, чтобы «причаститься». Но Огарков отнесся к этому скептически:
— Если и пили, то, наверное, только после обсуждения своего вопроса — пронесло. Времена ведь были строгие, не то, что сейчас.
Время тянулось медленно. За закрытыми дверями уже больше часа обсуждался третий вопрос. — «О дальнейшем совершенствовании управления». За нашим круглым столом сетовали: разве мыслимо эффективно управлять страной, когда у нас больше ста министерств. Огарков заметил, что во время войны Сталин, чтобы устранить неразбериху оставил в Минобороны только двух замов. А теперь их 15. Вообще имя Сталина в «предбаннике» упоминалось часто и с уважением.
Неожиданно Огаркова, Ковалева и меня позвали на рассмотрение шестого вопроса — «О результатах встреч и бесед товарищей К.У. Черненко и Д.Ф. Устинова с министром обороны Польши Ф. Сивицким». Причем позвали не с самого начала, а уже в ходе его обсуждения. Мы вошли в зал, когда говорил Генеральный. Он сидел в председательском кресле и монотонно читал по бумажке что— то о нерушимой дружбе братских социалистических стран Польши и Советского Союза. Но кончив читать, не замолчал, а стал говорить — многословно, захлебываясь в словах и размахивая руками:
— Помню еще Леонид Ильич рассказывал, что у поляков сложился такой стиль: контрреволюция наступает, а они говорят ничего особенного не происходит. Подумаешь, мол, в Кракове восстали 5 тысяч студентов — обойдется. Вот и сейчас происходит то же самое. Потихоньку костел захватывает командные позиции. Члены Солидарности постепенно проникают в армию. Уже сейчас большинство ее солдат и унтер — офицеров — это члены Солидарности. А нам по— прежнему говорят, что ничего особенного не происходит...
Седьмым и восьмым вопросами стояло сообщение Громыко о заседании Комитета министров иностранных дел Варшавского Договора в Будапеште и о его визите в Венгрию. Прочитав все, что нужно было сказать о братской дружбе, по бумажке, Громыко тоже вдруг ударился в воспоминания, что с ним случалось крайне редко.
— Говорят, что венгры роскошно живут,— рассуждал он, — что в Будапеште все блестит. Я проехал по нему — ничего особенного. Конечно, в магазинах там все есть, что нужно. Но ничего роскошного. Зато интерес представляет такой штрих из их внутреннего положения. Венгры производят 150 килограммов мяса на душу населения. Из них 50 процентов идет на экспорт. Как они достигли такого? Через кооперацию. Они стимулируют население производить живность,
Вот так члены советского руководства знакомились с жизнью соседних стран.
Наконец настал черед моих дополнительных указаний. Но они не обсуждались. Черненко просто сказал, что их можно утвердить. Однако потом как бы спохватился:
— На этих днях,— сказал он, — предстоит встреча руководителей делегаций СССР и США на стокгольмских переговорах. Давайте отложим утверждение директив и вернемся к этому вопросу с учетом итогов их встреч.
Так, отметил я про себя, значит, удалось — таки Александрову объяснить Генеральному что к чему. Но тут встрял Громыко и твердо сказал:
— Константин Устинович, указания надо утвердить сейчас. А то получится так, что американцы первыми внесут свой документ, а мы не успеем.
Я обомлел. Американцы внесли свой документ еще в январе, а сейчас апрель. Лихо же играет министр. И только потом дошло — играет — то он беспроигрышно. В этом зале только Ковалев да я, ну, может быть, еще Александров, знают, как все обстоит на самом деле, но ведь никто не скажет. Правила такие.
Политбюро единогласно утвердило указания.
О РАЗНИЦЕ МЕЖДУ ЮПИТЕРОМ И БЫКОМ
Посол Джеймс Гудби прилетел в Москву в тот же день 26 апреля ближе к вечеру. В течение двух дней в особняке МИД на улице Алексея Толстого проходили консультации.
Сигнал, который он привез из Вашингтона, сводился к тому, что США готовы обсуждать некоторые из предложенных Советским Союзом политических мер доверия, в частности, обязательство о неприменении силы, если и с советской стороны будет проявлено желание к согласованию конкретных мер в военной области. Пояснение американского посла не оставляло сомнений: имеется в виду все тот же пакет натовских предложений, хотя Гудби заметил, что не все из них, очевидно, приемлемы для Советского Союза. Мы поняли это как намек — здесь может быть торг.
Я доложил о результатах этих переговоров министру и сказал, что позиция, с которой приехал Гудби, в целом повторяет то, о чем писал Рейган советскому Генсеку 16 апреля. Поэтому американцам можно было бы ответить в том же ключе, что и итальянцу Андреотти. Это позволило бы обозначить возможные контуры стокгольмской договоренности и направить переговоры в деловое русло. Но Громыко презрительно скривил губы и пробурчал:
— Нет, то, что мы говорим европейцам, вовсе не нужно повторять американцам. Мы должны говорить с ними на разных языках.
— Но ведь то, что вы сказали Андреотти, — попробовал возражать я, — им уже хорошо известно. Информация в НАТО налажена отлично. Почему же мне не сказать то же самое Гудби?
— Молодой человек, — прервал он меня. — Вы историю Древнего Рима изучали?
— Да,— ответил я.
— И какие у вас были оценки по этому предмету?
— Отлично.