Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

Модест понемножку работает над своей повестью, но ей еще очень далеко до конца. Нельзя на него сетовать. Его обязанности в отношении Коли отнимают у него от повести все время. В следующем письме я хочу с некоторою подробностью поговорить с Вами об окружающих меня близких людях и о нашей жизни.

Нежный поцелуй Милочке, поклон Юлье Карловне и Пахульскому.

Ваш П. Чайковский.

61. Мекк - Чайковскому

Москва,

18 апреля 1879 г.

Милый, несравненный друг мой! Вчера получила Ваше письмо, и так мне стало хорошо, тепло на душе, как давно уже не было, и Вам, Вам, мой бесценный Друг, я обязана такими моментами счастья, которые заставляют забывать все горькое, тяжелое в жизни. Какою любовью, какою признательностью к Вам наполнено все мое существо, Вы мирите меня с людьми, с жизнью. За одно такое сердце,

как Ваше, можно простить всему человечеству его бессердечие, пошлость, корысть и обманы. Встречаешь их там, где они до поры до времени так ловко маскировались, что совершенно убаюкивали человека, и поражают его тогда, когда доверие его вполне сформировалось, и им-то и пользуются для проведения своих гнусных целей. У меня это время так наболело сердце итак еще тяжело на душе еще и теперь, что Ваше письмо было особенною благодатью для меня. Как Вы счастливы, мой милый друг, что не имеете семейства, Вы не знаете самого глубокого, терзающего, непоправимого горя!

Как мне знакомы Ваши ощущения экстаза, я испытываю их также от природы, от музыки и-от Вас. И если бы не такие моменты, то и жить невозможно было бы. Весна приводит меня в восторг, и я, как заяц, почуявши ее, хочу в лес, на волю, на воздух...

Прошу Вас, мой дорогой, нисколько не беспокоиться насчет моего приезда в Браилов. Я по своим делам никак не могу поехать раньше десятого, и то, вероятно, я только выеду отсюда десятого, следовательно, приеду в Браилов четырнадцатого или пятнадцатого, так как я всегда останавливаюсь в Киеве. Для меня будет особенным наслаждением приехать в Браилов после Вас. Ходить опять в Ваши комнаты и стараться себе представить, где Вы сидели, чем Вы занимались, и везде, и на балконе, и в своем отделении, думать, что Вы там находились, что я сажусь на тот стул, на котором, быть может, Вы сидели, смотрю на те же предметы, на которые и Вы смотрели. Часто, быть может, я думаю то же самое, что Вы думали, а чувствую и отношусь ко многому наверное точно так же, как и Вы.

Меня ужасно возмущают приставания к Вам известной особы, потому что ведь это все только проведение спекуляции, и мне кажется, милый друг мой, что Вам ни за что не следует соглашаться на капитализацию ее особы, потому что она несколько раз захочет брать с Вас таких капиталов, а если хочет уехать из России, то пусть возьмет развод, получит за-него капитал и тогда делает, что захочет, а теперь ведь расчет ее ясен- брать с Вас контрибуцию во всяких видах: и в нежностях, и в пенсии, и в капиталах, хотя первые нужны только как право вытягивать последние, но ведь не существует никаких безграничных прав. Так Вам необходимо, друг мой, ограничивать эти права, а уже никак не расширять их, тем более, что тогда уже и думать о разводе будет нечего. Бедный мой, дорогой, хороший друг!

Меня очень радует, что Вы занимаетесь теперь нашею сюитою, но только, пожалуйста, отдыхайте, мой милый друг, берегите здоровье прежде всего. Как мне приятно, что Вам служат еще вещи, которые я сама выбирала и покупала для Вас во Флоренции. В этом акте для меня сливаются и чувство к Вам, и дорогое воспоминание Villa Bonciani, и удовольствие, что Вы не бросили этих вещей. И так хорошо, так радостно становится.

Как идет изучение французского языка у Вашего юноши Алексея, продолжается или уже брошено, насколько он подвинулся? Как он вспоминает заграничную жизнь, с удовольствием или нет?

Сирень в Браилове уже начинает цвести, но, вероятно, дождется и Вас. Я написала в Варшаву управляющему, с которым начала переговоры при возвращении из-за границы, чтобы он сейчас приехал сюда для отправления в Браилов.

Позвольте мне опять попросить Вас. милый друг мой, сделать несколько вопросов Льву Васильевичу по предмету свекловичного производства, а именно:

1) Как он кладет удобрение под свекловицу-прямо под нее или под хлеб, после которого сеется свекловица? У меня в Браилове десятипольная система хозяйства, и свекловица идет после пшеницы, и удобрения кладут под пшеницу, а другие, я знаю, кладут прямо под свекловицу.- то как он делает, и какая система хозяйства у него?

2) Хорошо ли удабривать минеральным туком? Меня уверяют в Браилове, что нехорошо, а я знаю, что мой муж хотел им удабривать и ужо начал приводить в исполнение эту мысль, так как натурального удобрения хватает только на четыреста десятин, а сеется каждый год больше шестисот.

Пожалуйста, дорогой мой, расспросите его об этом и не откажите сообщить мне ответы [конец письма не сохранился].

62. Чайковский - Мекк

Каменка.

21 апреля 1879 г.

8 часов утра.

Я хотел в моем последнем письме сказать Вам, друг мой, о тревоге, которую иногда внушает мне состояние здоровья моей сестры. Я нашел ее в этот приезд в каком-то возбужденно-нервном

состоянии, вследствие которого она совершенно потеряла сон. Кроме того, по временам у нее возвращаются боли печени, которая давно у нес не в порядке. Хотя она большею частью на ногах, но видно, что она перемогается и что в сущности очень утомлена и слаба. Утомление ее очень попятно. Это одна из тех женщин, которые ни одной минуты дня не могут провести без дела и без забот, а забот у нее очень много. Она так приучила всех домашних, что ни одного гвоздя нельзя вколотить без ее вмешательства. Дети часто бывают нездоровы, и тут опять-таки ее вмешательство необходимо ежеминутно. В нынешнюю зиму она провела два месяца в Петербурге и, чтобы веселить своих двух старших дочерей, предавалась иногда через силу вихрю светской жизни. После того все дети без исключения переболели корью, и это продолжалось долго. Все это чрезвычайно утомило ее. Мы все очень бы желали, чтобы она предприняла серьезное леченье и даже чтобы съездила в Карлсбад пить воды. Но как ей уехать? Двухмесячное ее отсутствие зимой отозвалось разной неурядицей в ведении младших детей. Если б она и решилась уехать, то не была бы спокойна и постоянно терзалась бы заботами об оставленных детях. Между тем, всем нам до очевидности ясно, что ей нужно лечиться и, главное, отдыхать. Теперь случилось обстоятельство, которое, быть может, повлияет на ее решимость. Она искала уже несколько времени французскую гувернантку. Четыре дня тому назад ей написали из Киева, что гувернантка нашлась. Сестра тотчас же собралась, и, как мы ни уговаривали ее поручить это дело другому, она поехала в Киев одна. На другой день, т. е. третьего дня, пришла от нее депеша. Она сообщает, что заболела и что не может возвратиться одна и поэтому просит мужа поехать за ней. Он уехал в тот же вечер. Мы провели вчерашний день в жестокой тревоге. Особенно тосковала и терзалась старшая племянница Таня, питающая к матери страстное обожание. Тщетно поджидали мы вчера целый день телеграмму от Льва Вас[ильевича], который обещался дать нам знать о состоянии здоровья сестры. Наконец сегодня утром телеграмма явилась. Ей лучше, но ранее сегодняшнего вечера они выехать из Киева не могут. Ожидаем их с величайшим нетерпением, а покамест Таня, Модест и я решились во что бы то ни стало уговорить сестру поехать в Карлсбад. Пусть возьмет одну из дочерей, пусть отдохнет. Нужно непременно добиться этого. Главное затруднение в том, как устроить, чтобы во время лечения она была покойна и не мучилась мыслью об оставленных детях. Решительно еще не знаю, что мы придумаем, но только несомненно то, что если она младших возьмет с собой, то пользы от лечения не будет никакой!

2 часа.

Получил Ваше дорогое письмо. Позвольте немножко попенять Вам, милый друг, за длинноту письма. Длиннота эта, конечно, для меня большое наслаждение, но мне бы так хотелось, чтобы Вы отдохнули и чтобы из-за меня Вы не утомляли себя! Очень боюсь, чтобы письмо ко мне не вызвало хоть на единую минуту возобновления Ваших головных болей! Но вместе с тем не скрою, что для меня величайшая отрада читать Ваши строки и принимать ласки Ваши! Если моя дружба, моя безграничная любовь и преданность к Вам могут хоть сколько-нибудь утешать Вас в горестные минуты, то я глубоко счастлив. Мне очень горько бывает, когда я читаю в письмах Ваших сообщения об испытанных Вами тяжелых минутах и при этом сознаю свое полное бессилие уберечь и оградить Вас от повторения их! Да! Вы правы. Как ни велики радости, доставляемые детьми, но они не могут вознаградить за все заботы, горести и мучения, причиняемые семейством! И здесь, в Каменке, это для меня более понятно, чем где-либо. Я вижу на сестре, что значит быть главою семейства. Кроме того, я имею здесь, на глазах, одну из самых светлых личностей, встреченных мной в жизни: мать моего зятя, и мне хорошо известно, чего натерпелась эта старушка вследствие семейных забот!

Не буду Вам сегодня отвечать на вопросы Ваши касательно хозяйства. Я мог бы и помимо Льва Васильевича] собрать нужные Вам сведения, но предпочитаю дождаться его. Завтра он вернется.

Мой Алексей немножко забросил свой французский язык, но теперь начал опять заниматься аккуратно. Кроме того, я посылаю его в здешнюю школу к учителю, с которым он занимается русским языком. Ему предстоит в будущем году отбытие рекрутской повинности, и я хочу, чтобы он выдержал экзамен, дающий права на сокращенный срок службы. Он с величайшим удовольствием вспоминает заграничную жизнь и особенно Флоренцию и Париж. Нужно отдать ему ту справедливость, что избалованность, сопряженная с заграничною обстановкой его жизни, не портит его. Он отлично исполняет здесь обязанности слуги, и сестра с зятем очень довольны помощью, оказываемою им здешней прислуге. Вообще это очень милый человек, и мне будет очень тяжело, если он не вынет счастливого жребия и попадет в военную службу. Не без страха помышляю о приближении этого времени. Его призовут в ноябре 1880 года.