Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Надеюсь, милый друг, что когда всё будет устроено в Плещееве, Вы несколько времени хорошо проведете в новом русском уголке своем, а там наступит отъезд в теплые страны, где мне всегда отрадно воображать Вас. А мне ранее весны вряд ли придется уехать в Италию, которая более чем когда-либо привлекает меня.
От глубины души желаю Вам здоровья и спокойствия, дорогая моя!
Беспредельно преданный Вам
П. Чайковский.
Потрудитесь передать мой искренний привет Юлье Карловне и всем Вашим.
138. Мекк - Чайковскому
Плещеево,
14 июля 1883 г.
Милый, дорогой друг мой! Я опять Вам давно не писала, но здоровье мое всё плохо. Поделались спазмы в груди, потом головная боль, по обыкновению, на несколько [дней], после нее слабость и т. д. Нога моя (в которой развился ревматизм) также не дает мне покоя и лишает возможности гулять и пользоваться удовольствием пребывания в своей деревне, но всё-таки мне очень хорошо здесь после долгого шатания на чужбине, где ничего нет своего. Я с таким удовольствием смотрю кругом,
Милый, дорогой мой, как мне жаль Вас по отношению к племяннице Вашей Тане. За столько забот, лишений себе и попечений об ней получить такое холодное невнимание куда как больно, но что делать, дорогой мой, молодые люди - эгоисты. Вы не совсем верно поняли, друг мой, мое предположение, что доктор из расчета удерживает ее; я подразумевала не денежный расчет, а мне чувствуется, что он ухаживает за нею. Да пусть бы она вышла за него замуж - это было бы очень счастливо; для нее единственное спасение - выйти замуж.
Наша милая Анна продолжает меня радовать всем, что я узнаю об ней. Она выражает мне столько любви и ласки, что я очень боюсь, чтобы она не разочаровалась очень сильно при личном свидании, - я очень несимпатична при личных сношениях, потому что у меня нет никакой женственности, во-вторых, я не умею быть ласкова, и этот характер перешел ко всему семейству. У меня все как будто боятся быть аффектированными и сентиментальными, и поэтому общий характер отношений в семействе есть товарищеский, мужской, так сказать, и ко всему этому я не знаю, милый друг мой, известно ли Вам, что я очень дурно слышу, что делает также личные сношения со мною очень неудобными и утомительными. И по состоянию своего здоровья я не могу быть постоянным членом общества, я не могу говорить много, потому что утомляюсь, и, вообще, в своем образе жизни я должна соблюдать самый строгий режим, что всегда очень скучно для других, а мне так хотелось бы, чтобы Анне было хорошо у нас.
Мне весьма приятны Ваши отзывы, дорогой друг мой, Ваши снисходительные отзывы о музыкальных способностях моего Сашонка, но я Вас очень попрошу, так как Вы, конечно, имеете большое влияние на него не поощрять еще теперь его к сочинительству. Мне не нравится его тенденция сочинять, тогда как он даже не все элементарные правила музыки знает. Я не признаю самородков и, во всяком случае, не люблю, когда человек хочет без труда что-нибудь приобретать, поэтому я из Вашего письма сообщила ему только то, что Вы выразили по части хорошего разбирания нот, и прошу Вас усердно, дорогой мой, при каждом случае употребить Ваше влияние на то, чтобы совершенно изгнать из него дух сочинительства до тех пор, пока он не изучит теорию музыки вполне и всю. Я не могу себе простить, что толкнула на композиторство бедного Влад[ислава] Альб[ертовича]. Теперь уже он не в состоянии приняться опять за скрипку и оторваться от творчества, и сколько мук, бедный, выносит от несоответствия запросов с средствами удовлетворения; вся жизнь отравляется этим.
Сегодня Коля и Сашок едут к Володе на именины в Красновидово. Мой Воличка - все такой же восхитительный, деликатный и чуткий ребенок, как был и прежде; его скоро опять привезут ко мне погостить. До свидания в следующем письме, дорогой мой. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем горячо Вас любящую
Н. ф.-Мекк.
139. Чайковский - Мекк
Подушкино,
17 июля 1883 г.
Милый, дорогой мой друг!
Пишу Вам, будучи не совсем здоров. Несколько дней тому назад я ездил в Подольск к моему приятелю Кондратьеву, который болен и просил побывать у него. Вероятно, какой-нибудь сквозной ветер в вагоне насквозь продул меня, ибо после этой поездки я вернулся нездоровым и с тех пор всё немножко недомогаю. Это легкое нездоровье, а также чрезмерное обилие гостей, в последнее время непрерывно следующих одни за другими, помешали моей корректурной работе, которая, к ужасу моему, подвигается тихо. Не любопытно ли это в самом деле, что в России нет ни одного человека, на которого я мог бы возложить с уверенностью в успехе это дело? В Германии при каждом хорошем издателе есть несколько корректоров, и никогда там авторы не теряют целых месяцев на возню с гравированием своих сочинений. У Юргенсона нет и никогда не было ни одного хорошего корректора, хотя он всегда хлопочет об этом. Опыт научил меня, что, если я хочу видеть свою вещь изданною без ошибок, как следует, мне не следует вверяться никому, кроме себя. Пишу Вам об этом, дорогая моя, потому что всё мое время теперь уходит на эти ужасные, доводящие до уныния корректуры. Они испортили мне всё это лето, они мешают мне как следует отдохнуть от зимних трудов.
Недавно я получил официальное уведомление, что государь пожаловал мне из кабинета его величества драгоценный подарок за коронационную кантату. Каков этот подарок, я еще не знаю, ибо не получил его. В свое время я скажу Вам о том.
Очень неприятные известия имею о Тане, но, к сожалению, только косвенные, идущие из Каменки. Туда правды никогда не пишут, да и нельзя, ввиду болезненного состояния сестры. Мне лично Таня не писала ни разу. Боюсь, что состояние хуже, чем думают в Каменке, и очень беспокоюсь об этом. Я останусь в Подушкине до 10 августа. К тому времени надеюсь кончить корректуры мои. Затем поеду к брату Николаю (Курск, губ.) на два дня, к брату, Модесту недели на две и только
Подушкино продолжает мне нравиться, и, если бы не постоянные гости (всё это родные моей belle-soeur), я бы очень наслаждался здешней жизнью.
Будьте здоровы, дорогая моя, и дай бог Вам всякого благополучия.
Ваш до гроба
П. Ч.
140. Чайковский - Мекк
Подушкино,
18 июля 1883 г.
Только что отправил вчера письмецо мое к Вам, дорогой, милый друг мой, как получил Ваше и от души благодарю Вас за него. Мне ужасно горестно, что Вы всё нездоровы. Как нарочно, лето у нас здесь дождливое, изменчивое, совсем неблагоприятное для Вас. Вам нужно постоянно голубое небо, больше света и теплоты, и я почему-то всё желаю, чтобы Вы поскорее были в Италии. Конечно, я понимаю удовольствие жить у себя в своей деревне, но всё более и более убеждаюсь, что Вам нужно постоянное пребывание в жарком южном климате.
Я начинаю думать, дорогая моя, что мне едва ли не благоразумно будет отложить гощение в Плещееве до будущего года. Весьма жаль, что обстоятельства помешали мне побывать там, согласно нашему предположению, весной, в апреле. Впоследствии я с наслаждением лелеял мысль пожить у Вас осенью и даже зимой. Теперь начинаю сомневаться, что это окажется удобным и возможным. Как я писал Вам, 10 августа я двинусь из Москвы по направлению к Каменке, в которую меня в каждом письме так усиленно, так настоятельно зовут, где ждут меня с таким нетерпением что мне тяжело было бы надолго откладывать возвращение свое В лоно семейства, с которым уже много лет провожу большую часть жизни. Между тем, если не поехать к ним надолго, а лишь навестить и возвратиться в Москву, и Плещееве, то этим я не удовлетворю их желания, которое состоит именно в том, чтобы я по-прежнему пожил в Каменке. Итак, я желал бы, приехавши в Каменку, остаться там месяца два. Затем в ноябре начнется в Москве постановка “Мазепы”, на которой я буду присутствовать. Конечно, для меня нет ничего более желательного, как жить зимой в деревне, в Вашем доме, особенно ввиду того, что Алеша теперь при мне. Это - форма жизни, которая для меня в высшей степени пленительна, и, не будь постановки оперы, я бы не задумался попросить у, Вас позволения это сделать. Но ведь мне почти каждый день нужно будет присутствовать на репетициях; удобно ли будет мне ежедневно предпринимать поездку из Подольска в Москву и обратно, и не испортят ли мне эти беспрестанные уезжания удовольствие жизни в деревне? После Москвы придется для той же оперы ехать в Петербург, а затем, в конце зимы, я мечтаю побывать в Италии, и я думаю, что лучше всего, если отложу до весны воплощение мечты моей погостить в Плещееве. Боюсь, дорогая моя, что, имея в виду приютить меня в Плещееве, Вы, быть может, удержите для меня лишнего слугу или вообще не оставите дом свой на зимнем положении. Быть может, даже теперь Вы уже собирались распорядиться насчет принятия меня, и вот, во избежание всякого рода недоразумений, я бы хотел решить окончательно вопрос о моем пребывании в Плещееве - сейчас же. Вовсе отказываться от возможности уединиться в течение осени и зимы к Вам в деревню мне бы тоже не хотелось. В заключение, я бы хотел просить о следующем. Нельзя ли Вам приказать лицу, которому Вы поручаете управление Плещеевым (если не ошибаюсь, отцу Влад[ислава] Альб[ертовича]), чтобы, в случае если я попрошусь туда осенью или зимой, он бы дал мне приют в какой-нибудь одной комнатке дома, а также помещение для прислуги? Кто знает? Быть может, Лев Вас[ильевич] и сестра внезапно вздумают переехать еще осенью в Петербург, быть может, почему-либо постановка оперы моей не состоится, одним словом, обстоятельства могут сложиться так, что я буду нуждаться в приюте у Вас. В таком случае, наняв кухарку и взяв Алешу, я бы тотчас отправился в Плещееве. Теперь мне остается резюмировать всё это многословие, которое, боюсь, утомило Вас. Обстоятельства принуждают меня воздержаться от точного указания времени, когда бы в близком будущем я мог бы ехать на житье в Плещеево. Откладываю это удовольствие до будущего года. Но, на всякий случай, я просил бы Вас, дорогая моя, разрешить во всякое время Вашему управляющему пустить меня в какой-нибудь уголок дома. Простите, что утомил Вас многословием.
Сашок приятно изумил меня, сыграв мне два небольших отрывочка своего сочинения. До сих пор я знал о нем, что он музыкален, что он хорошо разбирает и страстно предан музыке, которая составляет главный интерес его жизни, так что, по всей вероятности, он будет музыкантом. Но, признаюсь, я был не такого, как теперь, высокого мнения о степени его способностей до того, как он сыграл мне свои два отрывка. Однако ж, я еще очень далек от усматриванья в нем серьезного композиторского дара. Так как Сашок мечтает быть теоретиком и критиком, то ему необходимо будет писать. В прошлом году я имел случай подробно объяснить ему всю пропасть, которая разделяет музыканта, изучающего теорию сочинения практически, от композитоpа. Каждый хороший музыкант, а особенно теоретик-критик, должен испробовать себя во всех родах сочинения. Но далеко не каждый музыкант, хотя бы и изучивший глубоко все отрасли музыкальной науки, одарен творческим даром. Однако же, и для того, чтобы скромно, без всяких поползновений на настоящее творчество, испытывать себя в писании, чтобы изучать практически теорию сочинения, нужно иметь всё-таки значительные способности к музыке и тонкую музыкальную организацию, без которой немыслим теоретик-критик по этой части. Вот в этой-то степени способностей, нужных для Саши ввиду его мечты быть критиком, я и не был вполне уверен. Теперь я в ней уверен и невольно высказал ему свое удовольствие, когда он дал мне случай успокоиться насчет этого. Будьте уверены, дорогая моя, что поощрять его на сочинительство в том смысле, что он может быть композитором-творцом, я не буду. Много я знал людей, терпевших тяжелые разочарования в своих стремлениях к авторству; з,наю, как эти разочарования тяжелы и убийственны, и всегда старался быть осторожным в подобных случаях.