Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк
Шрифт:
Вы спрашиваете меня, как я поступаю относительно инструментовки. Я никогда не сочиняю отвлеченно, т. е. никогда музыкальная мысль не является во мне иначе, как в соответствующей ей внешней форме. Таким образом, я изобретаю самую музыкальную мысль в одно время с инструментовкой. Следовательно, когда я писал Скерцо нашей симфонии, то представлял себе его именно таким, каким Вы его слышали: Оно немыслимо иначе, как исполняемое pizzicato. Если сыграть его смычком, то оно утратит решительно все. Это будет душа без тела; музыка его утратит всякую привлекательность.
Относительно русского элемента в моих сочинениях скажу Вам, что мне нередко случалось прямо приступать к сочинению, имев в виду разработку той или другой понравившейся мне народной песни. Иногда (как, например, в финале-нашей симфонии) это делалось само собой, совершенно неожиданно. Что касается вообще русского элемента в моей музыке,. т. е. родственных с народною песнью приемов в мелодии и гармонии, то это происходит вследствие того, что я вырос в глуши, с детства, самого раннего, проникся неизъяснимой красотой характеристических черт русской народной музыки, что я до страсти люблю русский элемент во всех его проявлениях, что, одним словом, я русский в полнейшем смысле это гослова.
Между моими братьями Анатолием и Модестом только одна общая черта, - это бесконечная доброта сердца и любвеобилие его. Во всем остальном эти близнецы совершенные
Модест умнее Анатолия. Я даже имею основание утвердительно сказать, что он очень умен. Он мало общителен и склонен, подобно Вам и мне, удаляться от людей. Натура его артистическая. Со службой он никогда не мог примириться и до такой степени пренебрегал ею, что внушал мне серьезное беспокойство. Мне казалось тогда, что это один из многочисленных представителей типа неудавшегося человека, в котором дремлют какие-то силы и не знают, как им проявиться. Совершенно случайно он попал в педагоги, и только тут он обнаружил все свои чудные свойства. Друг мой! я видел Колю, когда он только что поступил под руководство брата, два года тому назад, и вижу теперь. То, что Модест сделал из этого мальчика, достойно удивления! И каких трудов это ему стоило! Сколько нужно было ума, терпения, характера, такта, любви, чтобы довести, правда, богато одаренного от. природы, но глухонемого и выросшего в самой неблагоприятной среде мальчика до того состояния, в котором он находится теперь. Это просто подвиг, перед которым я преклоняюсь. Что касается литературного его таланта, то это был для меня сюрприз. Я знал, что у него есть много данных для писательской деятельности, но не знал, что он уже довольно давно приступил к опытам повестей и очерков. Он пишет теперь повесть, в которой с замечательной наблюдательностью, живостью и талантом изображает нравы некоторых петербургских общественных сфер. К сожалению, он поставлен в невозможность дать простор развитию своего дарования. Он может писать только вечером, когда уже Коля заснул. А между тем, в течение дня он устает от своих занятий с Колей, да и есть от чего. Повесть его еще не скоро будет окончена. Я заставляю его писать каждый вечер хоть немножко, но до заключения еще очень далеко. Если, и расставшись со мной, он сохранит привычку писать ежедневно, то к осени может надеяться кончить. Повесть будет, наверное, напечатана, но где - этого я еще не знаю, В свое время, разумеется, извещу Вас.
Как мне благодарить Вас за новую заботу обо мне! С нетерпением жду книг, которые Вы послали мне, и надеюсь получить их завтра. Тысячу раз благодарю Вас, дорогая моя! Я чувствую себя отлично и очень доволен сегодняшним днем. Работа шла очень успешно. Я пишу, кроме мелких пьес, сонату для фортепиано и скрипичный концерт. Я надеюсь, что выеду из-за границы с порядочным запасом эскизов. Само собой разумеется, что постараюсь в выборе текстов для романсов быть как можно разборчивее, и надеюсь, что Вы будете ими довольны.
Я беспредельно люблю Вас.
Ваш П. Чайковский.
Потрудитесь передать мой поцелуй Милочке. За конфеты благодарю.
109. Мекк - Чайковскому
Москва,
6/18 марта 1878 г.
1878 г. марта 6 - 7. Москва.
Я только что села писать Вам, мой милый, бесценный друг, как получила Ваше письмо со вложением песенки “Pimpinella”. Благодарю Вас, дорогой мой, за эту милую вещь, которая мне тем более приятна, что она идет от Вас и в ней наполовину Вашей работы. Я непременно покажу ее Юлиному итальянцу: ему, конечно, доставит она большое удовольствие. Удивительно музыкальный народ итальянцы; да, впрочем, в такой природе как и не жаждать музыки, удовлетворяющей самым страстным потребностям души! Мне жаль, что Вы не слышали, друг мой, хоров в Венеции и квартета в Неаполе, которые обыкновенно там поют каждый день; что за голоса и какое музыкальное исполнение! А когда мы жили около Флоренции на даче, то к нам часто ходил петь оперный хор с театра Pagliano, очень хороший хор. Как мне жаль, что я забыла Вам посоветовать посмотреть во Флоренции драматическую труппу Belloti Bon. В ней есть замечательные артисты, в особенности primadonna Pia Marchi, - это верх совершенства. Потом артисты Ceresa и Pasta - драматических ролей, и Belli-BlanesH Zoppetti - комических; это прелесть что за артисты. Я вообще очень люблю итальянскую школу драматического искусства. Это есть натуральная Школа, простая, естественная, благородная; в ней нет и тени той-аффектации, шаржа и пафоса, которыми так обильна французская школа и которой у нас в Москве яркий представитель Самарин. Хотя я очень высоко ставлю его талант и труды, но школы его не люблю; зато я ужасно люблю представителей итальянской школы - Шумского и Садовского, а из женского персонала - Никулину. Вашему горю о невнимании друзей я вполне сочувствую, милый мой, дорогой, потому что я знаю, что самое величайшее горе может быть именно не от врагов, а от тех, кого мы считаем своими друзьями. Я понимаю, как Вам больно и обидно, но, по правде сказать, я лучшего от этих друзей ничего и не ожидала, а если Вам может доставить удовольствие отзывы субъектов из низшей иерархии, то я могу сообщить Вам впечатление одного из самых умных, развитых и страстно любящих музыку учеников Ваших, Пахульского, которого я вижу часто и могу вполне судить об искренности и глубине его впечатления. Он без ума от Вашей симфонии. Несколько дней он не мог ни о чем говорить, ни думать, кроме ее, каждые пять минут садился за рояль и играл ее. У него отличная память для музыки, и ему я обязана ближайшим знакомством с нашею симфониею, потому что он и теперь постоянно мне ее играет. У этого человека очень экзальтированная страсть к музыке, и до Вашей симфонии он был поклонником Вагнера, но после первой же репетиции симфонии он приехал ко мне в таком экстазе, что я думала, что с ним что-нибудь случилось. “Вот музыка!
– твердил он; - что теперь Вагнер, и на что все мы на свете!” Я не писала Вам этого раньше, потому что не позволяла себе сообщать Вам восторгов ученика, но, имея теперь возможность сделать это, я замечу, что я знаю многих учеников консерватории лично, весьма многих по слухам, и знаю, как невысоко они стоят в умственном развитии (у compris monsieur Porubinowsky [(включая господина Порубиновского)]) и в цивилизации, и что между ними не много, кто так любит и понимает музыку, как Пахульский. К этому же, он наделен от природы очень плодовитою музыкальною фантазиею, - конечно, если не судить о ней по классным задачам, а по свободным выражениям мыслей. Разумеется, это только еще сырой материал. Если бы Вы были здесь, мой милый друг, я бы попросила Вас сделать маленькое исследование его творческих способностей. Мне кажется, что они у него есть, но ведь я некомпетентный судья в этом деле, и мне интересно бы знать Ваше мнение. Из слов же Пахульского я вижу, что Вы ошибаетесь, дорогой друг, думая, что Вы не умели внушить Вашим ученикам любви к своему делу, потому что я слышу, с каким, уважением и любовью он вспоминает Ваши уроки. Он говорит, что одно Ваше слово, хотя бы Вы и распекали, имело в десять раз больше значения, чем все те речи, которые они слышат теперь. С каким восторгом он вспоминает, как бывало Вы придете в класс и, прежде чем начать его, присядете к роялю и возьмете несколько аккордов. “Но что это были за аккорды, боже мой!”, восторгается он. И я слышу от него, что большая часть учеников очень вспоминает Вас. Вы видите, мой дорогой, что Вас не любить могут только те, которые завидуют Вам; поэтому будьте равнодушны к невниманию московских друзей. Они настолько друзья, насколько позволяют ими быть их природные свойства, а больше этого с них и спрашивать нельзя. Им Ваша симфония, конечно, понравилась, это иначе быть не может, но зависть мешает выразить это. Что касается публики, то, конечно, ей трудно сразу понять такое сочинение. Мне рассказывал Пахульский, что в антракте перед исполнением симфонии какой-то господин, незнакомый ему, не из консерваторских, объяснял собравшемуся около него кружку, что публике едва ли понравится это сочинекие, потому что она не в состоянии понять его. Если для меня по первому разу кажется ясным Ваше сочинение, то ведь это потому, что я, так сказать, вызубрила, изучила характер Вашего творчества. Меня не смущают, не запутывают ни задержания, ни проходящие ноты, ни органный пункт, потому что я уже с ними освоилась, а смелые последования, а необыкновенная гармония меня в восторг приводят, тогда как другим это еще дико, но они все-таки оценят.
Вчера был концерт в пользу бедных учеников консерватории, устроенный par M-me Bernard и в ее зале. У меня были билеты на этот концерт, но я не ездила. Вчера также был концерт Вашего бывшего ученика, виолончелиста Брандукова. Я его знаю и также имела билет в его концерт, но также не поехала. А в пятницу будет концерт Н. Г. Рубинштейна, как обыкновенно, в зале Дворянского собрания, и, вероятно, как обыкновенно, будет переполнено публикою. Программу его концерта прилагаю здесь. Сюда я непременно хочу поехать, если буду здорова, и даже моя Юля поедет, потому что будет играться Ваш концерт. Сегодня концерт M-me Papendick-Eichenwald в Большом театре; будет исполнен Ваш Сербский марш. Я очень рада, что услышу его; потому что еду туда со всеми тремя дочерьми, с Милочкою включительно. Еще пока неизвестны никакие концерты, поэтому перехожу к другому предмету, весьма прозаичному, но существенному, - погоде. У нас весна мало еще чувствуется, было несколько дней по 2° тепла, а теперь опять на 0°. Дорога, говорят, невыносимо дурна. Я продолжаю сидеть в комнате и серьезно обдумывать план пребывания за границею зимою. Политические дела меня из всякого терпения выводят; нет границ моей ненависти к Англии, недоброжелательства к Австрии и презрения к Румынии. У себя в России я люблю все, кроме образа правления: его я, переваривать никак не могу, оно мне не по натуре, хотя из личностей, главным образом его составляющих, я чрезвычайно люблю нашего государя, наследника и его жену и великого князя Михаила. Вообразите, что мы до сих пор не знаем, на каких условиях мир заключен!.. Конечно, на каких бы то ни было, он не особенно радостен, потому что это мир накануне войны. Но Англию с ее жидком во главе как бы мне хотелось поколотить, а новый папа как меня восхищает своею умеренностью! Какой умный и твердый человек, и как я рада, что он секретарем сделал Franchi, a этого гадкого Симеони прогнал.
Скажу теперь о самом важном: благодарю Вас искренно и глубоко, мой несравненный, дорогой Петр Ильич, за признание моих прав заботиться о Вас по своему взгляду и желанию. Я счастлива и желаю только, чтобы это счастие не изменилось! Что касается необходимости переговоров с известною особою через другое лицо, т. е. через Анатолия Ильича, то, конечно, милый, друг мой, иначе этого сделать нельзя, и вообще я прошу Вас, дорогой мой, не стесняться мною нисколько в действиях, ведущих к цели, мною же желаемой. Я совершенно согласна с Вами в том, что надо вполне обеспечиться верностью развода, прежде чем отдать в руки известной особы условленную сумму. Для этого, я думаю, было бы самое лучшее выдать ей ее тогда, когда развод будет утвержден, а до тех пор сложить уговоренную сумму на руки кому-нибудь, кому она доверяет. Впрочем, Вы и Анатолий Ильич лучше знаете, как это устроить, потому что ведь Вы изучали всякие Codes (civil, penal) [права (гражданское, уголовное)] и римское право, хотя тут, я думаю, больше дела в формальностях, с чем Анатолию Ильичу не приходится возиться. Что он: горячий обвинитель или только справедливый и его ораторское красноречие какой школы - французской или английской? Я французской терпеть не могу: много блеска, мало толку. Итак, мой дорогой, милый мой, делайте все, что найдете целесообразным, лишь бы достигнуть этой цели скорее, а упомянутая сумма уже готова и ждет только Вашего приказания отправиться, куда Вы назначите. Я буду ужасно рада, если это дело устроится. Мне жаль, милый мой, что Вы не были в Bellagio, но, может быть, Вы еще туда попадете. Посылаю Вам мартовский номер “Русской старины” и стихотворения Некрасова; я очень люблю их.
Тот же день,
2 часа ночи.
Кончаю это письмо по возвращении из концерта, в котором я слушала Ваш Сербский марш. Не могу передать словами то ощущение, которое охватило меня при слушании его; это было такое блаженство, от которого у меня подступали слезы к глазам. Наслаждаясь этою музыкою, я была несказанно счастлива от мысли, что автор ее до некоторой степени мой, что он принадлежит мне и что этого права у меня никто отнять не может! В первый раз со времени наших отношений я слушала Ваше сочинение в иной обстановке, чем обыкновенно. В Благородном собрании мне как-то кажется, что у меня много соперников, что у Вас много друзей, которых Вы любите больше, чем меня. Но здесь, в этой новой обстановке, между столькими чужими людьми мне показалось, что Вы никому не можете принадлежать столько, сколько мне, что моей собственной силы чувства достаточно для того, чтобы владеть Вами безраздельно. В Вашей музыке я сливаюсь с Вами воедино, и в этом никто не может соперничать со мною:
Здесь я владею и люблю!
Простите мне этот бред, не пугайтесь моей ревности, ведь она Вас ни к чему не обязывает, это есть мое собственное и во мне же разрешающееся чувство. От Вас же мне не надо ничего-больше того, чем я пользуюсь теперь, кроме разве маленькой перемены формы: я хотела бы, чтобы Вы были со мною, как обыкновенно бывают с друзьями, на т ы. Я думаю, что в переписке это не трудно, но если Вы найдете это недолжным, то я никакой претензии иметь не буду, потому что и так я счастлива; будьте Вы благословенны за это счастье! В эту минуту я хотела бы сказать, что я обнимаю Вас от всего сердца, но, быть может. Вы найдете это уже слишком странным; поэтому я скажу, как обыкновенно: до свидания, милый друг мой, всем сердцем Ваша