Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Что-то произошло. И страшное. Какой же он вождь, когда его не слушаются слуги, получающие у него жалованье? В Азии такое немыслимо. Невольно он сопоставил поведение горцев и своих гурков с появлением её. Теперь он знал, что она — Белая Змея, таинственная, непонятная, но очень влиятельная и опасная.

Он припомнил.

Ему пришлось самому наблюдать её приезд в Мастудж. Он встретился на гильгитской дороге с необыкновенным караваном. По карнизу вышагивали разряженные в малиновые камзолы слуги-гулямы. За ними ехали на отличных конях, сплошь увешанные оружием, раджпуты. Между двух коней показался на самом краю пропасти обтянутый малиновым бархатом бенаресский паланкин, за ним — второй, победнее и попроще. Паланкины также сопро­вождались вооруженными. Поодаль шли скромно, но чисто одетые фарраши. Каждый из них вел трёх-четы-рёх вьючных коней на поводу. Караван замыкала вереница верховых.

Спрашивать людей каравана, кого везут в паланкинах и поче­му охрана состоит из раджпутов, Пир Карам-шах счел излишним. Да и неудобно. Раз занавески задернуты, значит, везут женщин, и притом знатных. У караванбаши, судя по одежде — богатого гуджератца, имелся на руках пропуск из Пешавера и подорожная. Путешественники проехали мимо, ограничившись саламом, даже не слишком почтительным. Казалось, в караване никто не знал Пир Карам-шаха. Возможно, делали вид, что не знают.

Позже вождь вождей вынужден был заинтересоваться «путе­шественницей в паланкине». Именно тогда-царь Мастуджа сму­щенно впервые назвал « её». «Путешествует по долинам и селе­ниям в бенаресском паланкине она».— «Кто она?» — «Невеста Бога».

Слова эти Пир Карам-шах пропустил тогда мимо ушей — он знал, что у исмаилитов в каждом селении есть невеста Бога. А те­перь на берегу потока он задумался. Губы его шевелились: «Не­веста? Бога? Живого бога! Ага Хана!»

Озабоченный, он приказал пригласить к себе «невесту Бога» и сопровождавших её. Никто на приглашение не явился.

Царь Мастуджа приплелся побитым псом и доложил о непови­новении невесты Живого Бога. Имел он вид виноватый.

Гулам Шо поежил свои глыбы-плечи и намекнул: «Гурки — великие воины. Однако раджпуты тоже великие воины, быстро стреляют, метко. Потом она— Белая Змея. Онавсё может. Ни­кто не смеет приказывать ей».

Пир Карам-шах поклялся не оставить так это дело. Но у него было слишком много и других забот. Не имело смысла вызывать осложнения, тем более, перевозки воинских грузов для Ибрагимбека вызывали явное брожение в среде горцев. Всё ещё не верну­лись с похорон из Непала строгие, опытные воины гурки, и без них Пир Карам-шах не решался действовать слишком жёстко.

Вечные горы по-прежнему обступали долину Мастуджа, спо­койные, невозмутимые, величественные. Синие ледяные пики рав­нодушно взирали с высоты. Холодом, надменностью веяло от них. Ни одна вершина не заколебалась, не содрогнулась, когда дух неповиновения вдруг проявился с неожиданной силой.

Маленький человечек в высокой сикхской чалме и расшитом золотом кафтане метался среди камней и скал у подножия гор. Великий вождь вождей, но маленький человек. Великий властелин, распоряжавшийся именем империи делами всей горной страны, но маленький, бессильный человек. Он властелин, но бессильный властелин, ибо его мстительные ангелы-гурки отказались повино­ваться. Они отказались наказать ослушников-грешников, пошед­ших против воли владыки.

И вождь вождей вдруг почувствовал себя совсем крохотным, ничтожным перед лицом горных вершин, утесов, каменных зам­ков, угрожающе надвинувшихся на него. Ему вспомнилось: а ведь тибетский доктор Бадма, кстати, совершенно непохожий на гранатовощекого гурка, улыбался совершенно так же. В глазах и улыбке его читалась такая же угроза.

И где-то внутри зудела маленькая заноза — эта «невеста Жи­вого Бога» — Белая Змея. Снова и снова приходила она на ум, и он никак не мог отогнать надоедливую мысль о ней. Пир Карам-шах сел на коня и уехал.

Ствол пушки лежит на дне горного потока. Пусть полежит до завтра. Пусть пораздумают о последствиях своего неповиновения гурки. Ну, а завтра? Завтра он заставит их стрелять.

На Востоке время не ценят. Сегодня в который раз Пир Ка­рам-шах мог убедиться в этом.

Он сидел на плоской крыше дворца — у него не хватало ни сил, ни выдержки вести переговоры в темном, продымленном, со спер­тым, гнилым воздухом тронном зале.

Он жадно вдыхал свежий, бодрящий воздух гор и медленно скользил взглядом по сложному лабиринту ущелий в провале бездны под самым дворцом, далеко внизу, где полосы серой галь­ки чередовались с белыми от пены потоками и зеленью лугов.

Пир Карам-шах весь напрягся от нетерпения, но всем своим видом показывал, что он так же нетороплив и медлителен, как и все эти горцы, которые, сопя и крях-тя, выныривали один за другим из-за края глинобитной крыши, переваливались на нее неуклюже вгем туловищем и, пробормотав «салам» в сторону почетного мес­та, принимались приветствовать племенных вождей, уже раньше занявших места на клочковатых кошмах. Младшие целовали руку у седовласых, а седовласые делалл вид, что отвечают тем же, небрежно целуя воздух или прикладывая к губам свои же руки. Равные по возрасту подносили к носу кулак или два пальца, что придавало им забавный и вместе с тем заговорщический вид.

На крыше дворца собрались на джиргу все князья и могущест­веннейшие старейшины Мастуджа. Но какими жалкими выгляде­ли они. Их лица носили отпечаток прозябания в бесприютных су­ровых горах, боязни сильных мира сего, приниженности, забито­сти, тупого изуверства...

Смуглые до черноты, тщедушные, с ветхими тряпицами, повя­занными жгутами вместо чалм на черных, просаленных, длинных, до плеч, волосах, все эти «господа душ и тел» ничем не выделялись среди своих подданных — бадахшанских горцев. Повылезшие, молью траченные бараньи куртки и тулупы не скрывали убогости грубой нижней одежды из домотканой нанки или бязи с узкими рукавами и белыми штанами в обтяжку. Некоторые щеголяли широчайшими на кашмирский фасон зелеными шальварами, види­мо, специально извлеченными из сундуков по случаю джирги. Мно­гие не имели даже сапог и, когда складывали у края кровля кожаные калоши, оказывались, несмотря на холодный день, бо­сыми. Но все имели при себе оружие в устрашающем количестве. Винчестеры и скорострельные винтовки у этих оборванцев-нищих были новейших образцов, начищенные до блеска, лоснящиеся ру­жейным маслом.

Смутное ощущение опасности, не оставлявшее Пир Карам-шаха со дня гибели старейшины гурков, сейчас вновь усилилось. Среди заполнившей крышу вооружённой до зубов толпы горцев слишком ничтожной казалась горстка гурков. Правда, на их уса­тых, цветущих физиономиях ничего не прочтешь, кроме важности и высокомерия, но и им явно не нравилось сидеть на крыше, ви­сящей над бездной в тысячу футов, па дне которой пенились в скалах потоки. И Пир Карам-шаху почему-то пришло на память: в Шугнане во время подавления восстания каратели применяли самую ужасную казнь — сбрасывали людей с высочайшей скалы Рош-кала, что высится на берегу Шах-Дары. Наверное, так мучи­тельно падать вниз и испытывать муки бессилия и чуть ли не целую минуту безнадежности.

Но сейчас никто здесь, по-видимому, и не помышлял об ужа­сах, казнях, мучениях. Свирепые, как медведи, горцы держались мирно, приниженно. Они жаловались: бадахшанская дорога пло­хая. На плохой дороге есть совсем плохие переходы и карнизы. По кратчайшему пути двадцать один дневной переход. Пеший носильщик понесет на себе, скажем, ношу пропитания на двадцать один день. Но, кроме груза с оружием, надо нести кирку, топор, мешок с толокном. И сколько ни прикидывал Пир Карам-шах, оказывалось, что меньше, чем тысячью носильщиками, не обойтись. Винтовка весит одиннадцать фунтов. В ящик входит двенадцать винтовок — итого сто тридцать два фунта. Один человек, да еще истощенный, хилый, на перевал ящик не донесет, не поднимет. А таких ящиков восемьсот сорок.