Перешагни бездну
Шрифт:
— Вставай! Поехали!
— Ох, господин! Ночь, господин! Мои ишаки, господин, не видят, куда и копыта ставить.
— Вставай! Тебе золотом плачено!
Пир Карам-шах поднялся и пошел из-под гранитного навеса. Кривой курбаши, озираясь, тяжело припадая на ноги, побрел за ним.
— Смотрите на него! Вот он — делатель королей! — гаерничал Молиар. — Где твой арабский конь, повелитель мира? Или у него отросли ослиные уши?
Пир Карам-шах уже стоял на тропинке в вихре снега.
— Иди, иди! — задиристо выкрикивал Молиар. — Тут рядом за скалой кладбище. Залезай в могилу. Проходящие и проезжие поприветствуют тебя, мертвеца.
Не отозвавшись, Пир Карам-шах исчез, тенью растворившись в метели. Кривой пятился спиной к выходу, держа на изготовку винчестер. Горец в малиновой чалме, охая и ворча, погнал своих ослов наружу.
— Боже правый, — бормотал Молиар, — теперь мы на виду. От них можно всего ждать. Спрячься, доченька, — тянул он Монику с камня в глубь пещеры. Он заметался. То он бежал к костру, то бросался навстречу ослепительно вспыхиваю-щим в отсветах костра снежным хлопьям.
— Куда вы? — проговорил лениво Сахиб Джелял. — Они ушли. Совсем ушли, сбежали. С них хватит. Сейчас Пир Карам-шах сделает всё, чтобы живым добраться до Фаизабада, спасти свою шкуру... За ним увязался Кривой. Но и он никому уже не нужен.
Доктор принялся хлопотать у очага. Сахиб Джелял прикрыл веки и, по-видимо-му, задремал. Один Молиар всё ещё метался по пещере. Его обрюзгшее лицо исказилось, налилось решимостью, упорством. Щёки, подбородок подергивались.
— Хватит, говорите вы? Почему хватит? Сколько зла сделали мерзавцы! Боже правый! И такое зло причинили моей девочке. И так просто — помахали ручкой и пошли! Оревуар! Ну, нет! Боже правый! Упустить такой шанс!
Молиар снова побежал и остановился, когда буран швырнул ему в лицо целую охапку снега.
Задыхаясь, отплевываясь, протирая глаза, он вернулся и остановился перед Моникой.
— Доченька, — вырвалось у него рыдание из груди. — Боже правый, наконец надо сказать... я скажу... я сказал бы... Не могу. Но... растет на солончаке трава, на горькой земле — соленая горькая трава, вся в колючках, жестких, ядовитых! Не выкидывай её, доченька! И на сухих, морщинистых стеблях, ужасных на вид, вдруг расцветают дивные цветы. С благородным ароматом. Я хочу сказать... Не могу... Поймешь потом, позже. Когда позже? Не знаю...
Он склонился в поклоне перед девушкой и со странным, полным боли вскриком убежал. Но тут же свет костра выхватил из мглы его подергивающееся лицо.
— Хи! Вождь вождей, его превосходительство убрался, — хрипел он, задыхаясь. Казалось, он вот-вот упадёт.— Хи! Распорядитель судеб мира убрался. Повелитель душ идет по оврингу, а с овринга иногда падают. Боже, и ты допустишь, чтобы он перешагнул бездну!
Он снова подскочил к Монике, трясущимися руками вытащил из-за пазухи сверток в тряпице и забормотал:
— Возьми, доченька! Соедини со своим талисманом эти бумаги, и ты... О, ты властительница сокровищ пустыни... Ты... ты... будешь самой богатой принцессой мира, а я... я ухожу...
И он ушел, выкрикивая что-то еще, но вой и свист бурана заглушили его слабый, сиплый голос.
— Коль ты стреляешь, погляди вслед стреле. Порадуйся, как окровавится серд-це врага, — почти нараспев проворчал Сахиб Джелял и выкрикнул в буран: — По-чему же ты не стрелял раньше?! Эх ты, Ишикоч!
Покачивая головой, доктор Бадма прислушивался. Заскрежетала щебенка, и снова в полосе света возникла голова в промокшей от снега чалме. И снова Молиар быстро заговорил, словно оправдываясь:
— Моя девочка, отдай бумаги. — Он почти силой вырвал сверток из её окоченевших рук. — Не надо. Тебя обидят, у тебя отнимут такие документы... О, здесь все сокровища Кызылкумов! Я сам. Я вернусь, сейчас вернусь, только догоню зверя. А-а! Зверь он. Зверей истребляют.
— Послушайте, вы! — схватил его за руку Сахиб Джелял. — Остановитесь!
— Пусть они убираются, — тихо сказал доктор Бадма. — Пусть убираются и тот и другой. И лучше оставьте документы!
— Нет, нет! И вы туда же!
Молиар вырвал руку. Выкрики его были странны, истеричны. Вытаращенные глаза смешны и жалки. Он выбегал и снова возвращался, потрясая свертком в руке. Ноги его скользили по обледеневшим каменным глыбам. Ежесекундно он мог сорваться вниз.
Доктор Бадма решительно пошел ему наперерез, но он одним прыжком оказался у выхода, вопя:
— Эй ты, сверхчеловек Пир Карам-шах! Эй, Ницше! Ты посмел обидеть доченьку! А вы! Вы! Упустили его... Нет, нет!
Он топтался на месте, обхватив голову руками. Вдруг он упал на колени перед Моникой, впился поцелуем в её сапожок и, вопя: «Не могу! Не могу отдать!», опять убежал.
Моника всхлипнула.
Она почти никогда не плакала. Сахиб Джелял и доктор знали это и были крайне смущены. Слабым голосом Моника попросила:
— Верните его. Он хороший.
Остановившись у выхода, доктор Бадма вглядывался в снежную пелену. Она потемнела и сделалась совсем непроницаемой.
— Ничего с ним не поделаешь, — заметил он.
— На него находит.
— Их там двое против одного. Так оставить нельзя.
Бадма проверил затвор карабина, вскинул его на ремень и ушёл. Сахиб Джелял попытался встать, но бессильно упал на камень. Первый раз Моника видела блестящего, великолепного вельможу таким ослабевшим, беспомощным. А он, будто догадываясь о её мыслях, извиняющимся тоном сказал:
— Да, бывает. А это во мне хартумская пуля. Ох, она делает меня стариком.— Он говорил о так и не залеченном полностью ранении, полученном в битве при Обдурмане в 1898 году.— От пули у меня слабость и дрожь в ногах.