Пересмешник, или Славенские сказки
Шрифт:
– О-ох!..
Похождение Алима и Асклиады Аскалон, как скоро услышал сие стенание, то тотчас отскочил от дерева; члены его оцепенели, и сделался он неподвижен; чудное сие приключение привело его еще в больший беспорядок. Наконец, перемогая себя и собрав почти уже потерянные силы, спрашивал:
– Кто произнес сие стенание?
– Я,- отвечал дуб истомленным и означающим последнее издыхание голосом,- пренесчастливое создание из всего смертного рода. Успокойся, незнакомый чужестранец, и не удивляйся столь много такому чудному превращению, что видишь перед собою словесное дерево. Свирепое несчастие,- продолжал он,- ежели растворит на кого алчные свои челюсти и начнет пожирать его благополучие и спокойствие, то не только в дерево, но и в презренную всеми какую-нибудь вещь превратить его может. Сия несносная кара заключает в себе обладателя
Аскалон если бы не чувствовал сам в сие время великого несчастия, то, конечно бы, не мог иметь никакого о нем сожаления, ибо сердцам, наполненным злостию и ненавистию, несвойственно ни малейшее соболезнование: но настоящая и собственная беда довольно имеет силы, чтоб умягчить варварскую и зверскую свирепость. Тронувшись несколько теми отчаянными и достойными сожаления словами, просил он превращенного государя, чтоб рассказал ему свои приключения,-не для того, чтоб прийти об нем в сожаление, но единственно для сведения всей великой силы несчастия.
– Я сие охотно исполню,- отвечал несчастливый владетель,- ибо, находяся здесь целый год во образе дерева, в первый раз вижу пред собою человека и для того с превеликим удовольствием изъясню тебе все мои несчастия.
Я называюся Алим, владетель двух великих островов- Млакона и Ния, лежащих в сем Варяжском море. Происхождения моего ни я сам, ни подданные мои не знают, ибо, как сказывают, после великой бури нашли меня в объятиях мертвой женщины, выкинутого с нею на берег; я был тогда еще младенец, и какого роду, того узнать никоим образом им было невозможно; женщина же по платью казалась азиатка. Знатные господа тех островов приняли о воспитании моем великое попечение и содержали меня весьма великолепно, ибо по проречению богов долженствовал тот быть у них царем, которого они найдут выкинутого к ним на берег,- потому что княжеское мужеское поколение прервалось смертию владевшего пред сим государя, который скончался, не имев мужеского пола детей.
Когда же стал я понимать, то определили ко мне учителей- весьма разумных и совершенных людей, которые вкореняли в меня почтение к Богу, любовь к добродетели и снисхождение к народу; учили правам гражданским, восстановлению благополучия общества, военным упражнениям и, словом, всему тому, что принадлежит до государя, из чего не трудно мне было понимать, что я назначен ими к сей высокой степени.
Пришедши в совершенный возраст, увидел я от них великое к себе почтение и для того старался содержать себя всегда в границах благородного поведения: оказывал всякому, что и я его почитаю больше, нежели он меня, к чему и природное человеколюбие меня привлекало, приносил за все мою им искреннюю благодарность и старался предупреждать всякого учтивости. К неописанному моему счастию, судьба просветила столько мой разум, что я осмеливался давать наставления в гражданских поведениях и в том, что касалось до всего общества; и, к большему для меня благополучию, советы мои и наставления всегда имели благополучием увенчанное окончание. Народ всех степеней почувствовал ко мне великое усердие и любовь; все единодушно желали мне первого в свете счастия, и не было у них ничего такого, чего бы они мне вверить не хотели. Все дела, суды и предприятия без моего ведома не производилися в действо, и что я определял, то почитали за свято: ибо, по природной моей добродетели, пристрастия во мне никогда не бывало.
Наконец все охотно вознамерились возвести меня на престол, исполнить волю богов, вручить свое благополучие в собственное мое произволение и покориться власти моей без всякого о том сомнения.
Итак, в учрежденный на то день собрались все жители столичного города на назначенное им место, куда ожидали моего прибытия в превеликой тишине и благочинии. Как скоро появился я в собрание, то определенный провозглашатель именем всего народа вручил мне царскую власть, и после в Световидовом храме великий первосвященник и все духовенство возложили на меня венец и сделали самодержавным.
Сия высокая степень, отверзшая дверь к роскоши и тщеславию, не сделала никакой перемены в умеренных моих желаниях. Вкоренилось
Всякое человеческое благополучие не что иное, как мечта и привидение; иметь его- удовольствия много, но потерять прискорбно. Я бы до конца препроводил жизнь мою весьма счастливо, и никакое бы злополучие похитить не могло моего удовольствия, но судьба не по желаниям нашим располагает наши участи.
В самое то время, как природа просветила мой разум, вселилась в сердце мое любовь и начала господствовать над моими рассуждениями: все мое понятие и все чувства питалися сладкими воображениями, и чем больше помышлял я о сей страсти, тем больше делался ей подвластен.
После покойного государя осталась дочь, именем Асклиада; она столь прекрасна, что ежели бы я имел сто языков, то и тогда бы не мог изъяснить тебе всей ее приятности. Судьба сделала ее обладательницею надо мною и отдала сердце мое прелестям ее на жертву; но думаю, что страсть моя началась в самый злополучный день, и, может быть, против воли богов определено мне было сие счастие, что я после действительно и увидел.
В самый первый день благополучного моего восшествия на престол, когда должны были подданные мои обоего пола принести мне свое поздравление, то первая вошла в провожании многих придворных женщин Асклиада, чтоб сделать мне в публичном зале должное поздравление, и когда она, став на колена, выговаривала мне оное, то я, будучи поражен ее прелестями, благодарил ее смешенными словами.
Окружающие меня бояре подняли ее под руки, а я стоял в удивлении неподвижен, и ежели бы не известны были им мои свойства, то, конечно бы, почли меня гордым и властолюбивым государем; но в меня тогда совсем противная тому страсть вкоренилась: как скоро взглянул я на прекрасную Асклиаду, сердце мое тронулось и всеми сладостями, что ни есть в свете, объято было. Чрезмерное некоторое веселие и совсем непонятная мне радость привели меня в превеликое движение; смущенные глаза мои устремилися на ее прелести, и все желания мои летели к любезному для меня предмету; в одну сию минуту вкусил я все силы неизъясненной любовной страсти.
Наконец, приметив сам в себе некоторый от того происшедший беспорядок, старался, как возможно, скрыть мое движение; но смешенная моя речь и принужденные изъяснения показали ясно, что чувствительное сердце мое пленилось, дух мой возволновался, и весь я покорился любовной страсти. Кто может похвалиться в таком случае твердостию и великодушием? И я не думаю, чтоб возмог кто превозмогать природные и непорочные в себе волнения.
Я часто слыхал от окружающих меня бояр об Асклиаде, только не видел ни позволения, ни времени оную видеть; ибо строго у них наблюдалось, чтоб девицы, а особливо знатного роду, не имели никакого сообщения с мужчинами; они думали, что из того последовать может соблазн и развращение женскому полу, а о мужеском рассуждали инако и думали, что человек в молодых летах, обращаясь всегда с женщинами, позабывает мужество, не радит совсем о храбрости и чувствует наконец все те слабости, которым подвержен нежный пол женский. Сие узаконение подтверждал я, сколько мне возможно было, ибо знал, что разум наш склонен больше к поползновению, а мысли к настоящему предмету; сверх же сего человек, избранный давать законы, не должен никогда развращать оных.