Перезагрузка
Шрифт:
– Я боюсь. – Признание вырвалось у меня помимо моей воли.
Каллум взглянул на стену.
– Возвращаться?
– Да.
– Может быть, там лучше, чем тебе помнится.
Я выпрямилась во весь свой маленький рост и сделала глубокий вдох. Выбора не было. Придется идти.
– Дай мне сначала проверить, – сказала я.
Взобравшись наверх, я осмотрелась и не увидела ничего, кроме травы, пока не взглянула налево и не заметила офицера, стоявшего в нескольких футах от стены.
– Тихо, – шепнула
Офицер повернулся. Каллум приземлился рядом со мной, и мы побежали. Вокруг царила тишина. Офицер либо был мятежником, либо решил не суетиться из-за пары полоумных детишек, прокравшихся из рико в трущобы.
Все казалось знакомым. Вдалеке находился центр трущоб, справа – больница, слева – кварталы лачуг.
Пахло смертью. Чистый воздух рико исчез, от аромата цветов осталось одно воспоминание.
Я ощутила себя дома. Мы были в худшем районе трущоб, где когда-то жила моя семья; прищурив глаза, я узнала большое здание, набитое крошечными квартирками.
«Ты хочешь нас убить?»
Споткнувшись обо что-то, я шмякнулась носом в грязь, ахнула и выбросила из головы родительские образы.
– Рен, – произнес Каллум, опустившись на колени рядом.
Мое дыхание вырывалось короткими толчками, как у человека. Я тоже встала на колени и уперлась руками в бедра.
Зачем я согласилась сюда идти? Зачем так надругалась над собой?
Каллум подхватил меня и понес на руках. Я зарылась лицом ему в грудь и попыталась дышать пореже, но тело все равно сотрясала дрожь.
Сразу за зданием больницы он быстро свернул и бережно усадил меня. Я подтянула ноги к груди. Он присел на корточки и чуть взъерошил мне волосы.
– Не хочу здесь находиться, – прошептала я, уткнувшись лицом в колени. Мне было стыдно.
– Я понимаю. – Он продолжал гладить меня по волосам, и это успокаивало. Дыхание постепенно замедлилось, а после прошла и дрожь.
– Вспомни что-нибудь светлое и расскажи, – предложил Каллум.
– Такого нет.
– Должно же быть хоть что-нибудь.
– Если и есть, я не помню.
– А ты подумай.
Это казалось напрасным трудом, но я закрыла глаза и попробовала. Мне не вспомнилось ничего, кроме криков и выстрелов.
– Мама сказала, что я похожа на мартышку, – проговорила я наконец.
Он непонимающе посмотрел на меня:
– Прошу прощения?
– Она сказала, что я похожа на мартышку, когда сутулюсь, и что у меня милое личико, которое не нужно прятать.
– Личико и правда милое, – чуть улыбнулся он.
– Ну и вот – наверное, это и есть светлое. Во всяком случае, с души не воротит.
– Какая она была? – спросил Каллум.
– Не знаю. Помню только урывками.
– Теперь уже больше?
– Да.
– Может быть, это значит, что ты скучаешь по ней?
– Может быть, это значит, что у меня жалкое подсознание?
Он рассмеялся и нежно поцеловал меня в лоб.
– Тебе не хватает родителей, – сказала я. Это был не вопрос.
– Да. – Он чуть ли не устыдился.
– Тогда пойдем их поищем, – вздохнула я и медленно встала. – Скоро мне надо быть на Гваделупа-стрит и высматривать челноки. Адина выйдет на ночное задание.
– Ты хорошо себя чувствуешь? Можем еще отдохнуть.
– Мы весь день отдыхали.
– Ну, не только, – возразил он с лукавой улыбкой, от которой я покраснела.
Он обнял меня за талию и поцеловал. Да, это верно – значительную часть дня мы больше целовались, чем спали.
– Спасибо, – произнес Каллум, отпустив меня. – За то, что пошла со мной и не зудела, когда я захотел повидать родителей.
– Еще как зудела.
– Тогда спасибо за то, что зудела минимально.
– Не за что.
– Туда? – показал он пальцем.
Я кивнула, и мы пошли по дороге. Было безлюдно. Ни души, и это подтверждало правильность моих воспоминаний: в трущобах Остина строго соблюдался комендантский час.
Из-под ботинок поднимались пыль и грязь, и ветер возвращал их мне на брюки. От пронизывающего холода я поежилась и обхватила себя руками.
Ноги мои едва волочились, шарканье подошв звучало знакомо и успокаивало.
– Привал? – спросил Каллум, весело посмотрев на мою обувь.
– Нет. Это напоминает… – Я подняла голову и увидела справа школу. Три одинаковых белых здания. Она была больше, чем в Розе, и уж точно живее. Ее украсили всем, что подвернулось под руку. Густой черной жидкостью кто-то нарисовал крупные цветы, как бы стелющиеся по стене.
Одна сторона самого крупного здания была чем-то покрыта, и я почувствовала, как сдавило горло, когда вспомнила, что это такое.
– Задержимся на минуту? – спросила я, выпустив руку Каллума.
– Конечно. А что это? – спросил он, следуя за мной следом.
– Фотоколлаж. Здесь собраны все умершие дети.
Лицо Каллума просветлело.
– И ты там есть? В человеческом виде? – Он ускорил шаг и обогнал меня.
– Вряд ли. По-моему, фотографии отдают родители. Но я подумала, что, возможно…
Я подошла к стене. Сотни приклеенных к ней снимков защищал толстый пластик. Каждый месяц учителя снимали его, добавляли новые, а мы собирались вокруг и рассказывали истории о ребятах, которых не стало.
– Может, эта? – спросил Каллум.
Я посмотрела на худенькую светловолосую девочку:
– Нет.
Снова и снова я всматривалась в лица на стене, но ни в ком не узнавала себя. Скорее всего, у родителей вообще было мало моих фотографий, и мне с трудом верилось, что кто-то стал бы их искать после нашей смерти.