Пером и шпагой (др. изд.)
Шрифт:
Сам канцлер загодя, нацепив фартук, изготовил в своей загадочной аптеке вино по собственным рецептам. Назвав его почему-то «котильоном», Бестужев намешал в этот вермут всякой дряни покрепче, которая должна была свалить с ног любого дипломата.
Осмотрев праздничные столы, расставленные под открытым небом, Бестужев наказал слугам:
– Откройте мой остров для черни! Не отталкивайте лодок и плотов от берега, кто бы ни приплыл. Пусть даже мужик! Даже чухонка с Охты! Никого не изгонять… И чтобы солдат поболее!
Он подарил Лопиталю табакерку, которой одаривал
На обратном пути с острова в город канцлер мрачно молчал, сидя на корме галеры, и трещала только его жена, Альма Беттингер. Французы невольно почувствовали, что над Петербургом уже нависла какая-то мрачная туча и гром скоро грянет.
Всем поневоле было страшно…
Вечером 18 августа маркиз Лопиталь сказал свите:
– Закрывайте на ночь плотнее двери. И держите пистолеты поблизости… В этой стране молнии разят среди ясного неба!
Так складывались потаенные дела в Петербурге, когда наконец грянул гром среди ясного неба и всех ослепила нежданная молния.
Как раз в этот день армия Апраксина проходила густым лесом, возле прусской деревни Гросс-Егерсдорф – узкими, заболоченными гатями. В лесу было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и ежевикой.
Посмотрев на карту, Апраксин тоненько свистнул:
– Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь – лес, а подале – Прегель течет… Так негоже! Господа офицерство, пора маневр начинать; тронемся к Алленбургу с опасением…
Ближе к ночи в шатер к Апраксину впихнули страшного человека: был он бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло от него табаком и сырыми грибами. Этот человек плакал, обнимая колени фельдмаршала.
– Русские… божинька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с тех пор прусскую муку терпел…
Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дергаясь плечами. Потом прояснел – сказал твердо:
– Армия фон Левальда стоит в ружье за лесом. Сорок конных эскадронов Шорлемера да восемь полков гренадерских ударят поутру – костей не соберете! Коли не верите – хучь пытайте: любую муку ради Отечества стерплю, а от своего не отступлюсь. Так и ведайте обо мне… Утром – ждите!
Фермор схватил перебежчика за прусскую косицу, рвал его со стула, топтал коваными ботфортами:
– Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление противников Фридриха приводить.
– Погоди мужика трепать, – придержал его Апраксин. – А може, он патриот славный и верить ему надобно?
Но патриоту в ошметках прусского мундира
В неудобной низине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала проделывать чудовищный маневр, широко раскидывая хвосты обозов и артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние колеса одной фуры цеплялись за задние колеса другой повозки.
Во мраке ночи, как дятлы, неустанно постукивали топоры: саперы наводили мост через Прегель. Австрийский наблюдатель при ставке Апраксина, фельдмаршал-лейтенант барон Сент-Андре, разъезжал по лагерю через боевые порядки, всем недовольный: здесь не так… тут криво стоят… там слишком ровно!
Проведя всю ночь под ружьем, войска еще продолжали разворот своих флангов, когда вдруг кто-то крикнул:
– Братцы? Гляди-кась… Кудыть его занесло?
Армия приумолкла. На опушку Норкиттенского леса, пронизанную легким туманцем, выехал молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему нипочем! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И приставил горн к губам…
До русского лагеря донесся боевой призыв меди:
– Тра-та-рра-ррра-а!
И сразу – без вскрика! – рванулись пруссаки из леса.
Бегом. Со штыками наперевес.
Быстро и напористо они разом опрокинули два полка – Нарвский и 2-й Гренадерский.
Удар пришелся на дивизию генерал-аншефа Василия Абрамовича Лопухина. Пруссаки уже ворвались в обозный вагенбург. Лопухин обнажил шпагу и, вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские пули.
Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика прочь из плена – подальше от позора. Седая голова ветерана билась об кочки болота.
– Честь, – хрипел старый Лопухин, – честь спасайте…
И на запавших губах генерал-аншефа лопались розовые кровавые пузыри.
Так бесславно и гибло началось первое сражение русских в этой великой войне с Фридрихом.
Гросс-Егерсдорф
Официанты еще не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала, когда загремели пушки, и в шатры Великого Могола (эти роскошные палаты из шелка, устланные коврами) ворвался бригадир Матвей Толстой.
– Жрать, что ли, нужда пришла? – заорал он. – Пруссаки уже Егерсдорф прошли… конница ихняя прет через поле!
Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева; сопровождали фельдмаршала три человека – Фермор, Ливен и Веймарн. Все было так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал плакать, приговаривая:
– Солдатиков-то моих – ай, ай! – как убивают. Господи, помоги мне, грешному. – И спросил у свиты: – Делать-то мне что?