Пером и шпагой (др. изд.)

Пикуль Валентин Саввич

И зябко поежился в своем бархате прусский король.

– Какое мрачное торжество, – сказал он глухо. – Вот я и думаю: не пора ли нам погреться? Не пора ли на зимние квартиры?

* * *

Прежде чем развести враждующие армии на зимние квартиры, я хотел бы вновь вернуться к Берлину.

В душе читателя, вероятно, остался неприятный осадок после всего, что было сказано о Тотлебене. В самом деле, старинные трагедии хороши тем, что в конце их зло обязательно наказуется, а добродетель непременно торжествует.

Тотлебен не просто

негодяй, не просто шпион. Это был оборотень. Он может служить классическим примером той степени падения, на какую только способен человек в своей гнусности. Ведь он умудрился через предательство продвигать себя по службе не только в Потсдаме, но и в Петербурге.

Но всему приходит конец, и никакие сундуки с золотом уже не помогут, если есть честные люди. Этими честными людьми оказались адъютанты Тотлебена, горячие молодые люди, которые давно (по доброй воле) следили за своим генералом. Они-то и сделали так, что зло было наказано, а добродетель восторжествовала…

Забежим несколько вперед, читатель, и заглянем утречком 19 июня 1761 года в палатку Тотлебена. Изжеванная кровать, колченогий стул, грязное белье, небритое лицо. Поверх бумаг валяется треуголка генерала с полями колоссальных размеров.

– Вези, – сказал он, и Саббатка спрятал письмо к королю.

Его нагнали на лошадях адъютанты Тотлебена:

– Сымай сапог, стерва!

Из сапога курьера извлекли письма с шифрованными донесениями Тотлебена, подробный маршрут русской армии от Познани до Силезии. Вор был арестован заодно с коллекцией своих сундуков… («Вы можете представить себе, как это некстати сейчас!» – сообщал Фридрих брату своему, узнав об аресте Тотлебена.)

Тотлебен не сдавался. Он бушевал. Он обнажил шпагу. Он звал караул. Он кричал, чтобы его адъютантов арестовали.

– Расстрелять их всех! – кричал он.

После простонародного битья в морду Тотлебен попритих.

– Писал королю прусскому, – говорил он, рыдая, – затем только, чтобы, в доверие к нему войдя, потом короля в плен взять! Очень уж хотел я матушке-государыне услужить!

Елизавета велела «знатные города проезжать мимо и не останавливаться, а буде можно, то проезжать ночью». Но конвойные офицеры поступали как раз наоборот. В самых крупных городах, среди бела дня, везли Тотлебена прямо на… базар! Народу там – полно, и генерала водружали на бочку, созывая народ:

– Эй, люди! Вот он, вор Фридриха… плюйте в рожу ему!

Тотлебен долго отпирался от своего предательства. Тогда русское правительство обратилось с запросом о честности Тотлебена лично к… Фридриху! Вы думаете, король пожалел своего шпиона? Ничуть не бывало! В ответном письме к русскому правительству Фридрих сообщил о Тотлебене, что этот человек известен ему как человек самых грязных и подлых наклонностей, и «не верьте ни единому его слову!» – заключал король.

Тем и кончилась блестящая карьера. А как здорово шагал он по жизни. Ух, как гремели его сундуки!

* * *

Самая жалкая и самая бесчеловечная кампания 1760 года заканчивалась. Наступала суровая зима.

Фридрих

выиграл и эту безнадежную партию в свою пользу (если не считать, что русские побывали в его столице). Король развел свою армию зимовать по крепостям и городам Саксонии. А русские ушли поближе к дому, разбили лагеря в землях Польши и Померании; армия России в это время насчитывала 98 063 человека, она уже втянулась в войну и готовилась к новым викториям. Магазины ее были полны, солдаты сыты и прекрасно обмундированы. Армия России стала теперь столь хороша и закалена в битвах, что в этом году решили даже не проводить в стране рекрутского набора.

Но уже близок был 1761 год – год разбитых надежд России, год национального унижения и глупости непомерной. Смерть подступала к Елизавете Петровне; в эту зиму она уже редко выходила к людям, тихо жила в задних комнатах, жарко протопленных; болея, она много плакала… Бутурлину она сказала:

– Саша, кончай войну поскорее… У меня денег нет уже!

Денег не было, и этим на Руси трудно было кого-либо удивить. Но за прошедшую кампанию с солдатами все-таки сумели расплатиться. Остальные чины империи жалованья не получили. И не скоро еще получат! Не было денег, зато были силы и великое желание добиться победы.

А вот у союзников деньжата водились, но Франция и Австрия боялись дальнейшей борьбы с Пруссией, ибо в этой борьбе усиливалась Россия. Австрия была согласна даже отдать Фридриху всю Силезию – только бы вытянуть ноги из войны. Людовик вдруг декларировал, что «цели войны уже достигнуты»! Если вся война заводилась для того, чтобы Фридрих побил Людовика, тогда – да, можно считать, что Версаль своего достиг!

Петербург устроил шум. Шум был велик! Европа не имеет права выходить из войны без согласия России. Елизавета Петровна заявила, что ее страна все битвы с Фридрихом выиграла, в Берлине побывала, – потому и голос России должен быть решающим.

Вот что она сказала в эти дни:

– Нам хоть после войны слава останется, что викториями довольствовались себе в утеху. Коли в Европе без нас что решать станут, так мы от союзников отвратимся и с Фридрихом свой мир заключим…

Знал ли Фридрих об этих разговорах? Догадывался.

Он зимовал в Лейпциге, куда выписал из Берлина придворную капеллу и своего старого друга маркиза дАржанса. Маркиз застал Фридриха за кормлением собак. Король в полуспущенных чулках сидел на полу, резал мясо, разбрасывая куски собакам.

– И это ты? – воскликнул дАржанс. – Кто бы мог подумать? Пять соперников пытаются решить судьбу твоей короны на мирном конгрессе в Аугсбурге, а ты… Чем занят ты, Фриц?

– Этим бестиям нравится жрать из моих рук, – отвечал король. – А ты, маркиз, заговорил о мире? Но время мира еще не пришло. В следующую кампанию я выставлю 190 тысяч штыков… Ахай, ахай! Штыки, мой милый, это такие карандашики, хорошо заточенные, которые любого болтуна-дипломата протыкают насквозь. Я люблю писать о мире именно такими карандашами. – И, живо поднимаясь с пола, король спросил: – Знаешь ли ты, на что я рассчитываю?