Перуновы дети
Шрифт:
Но Светозар уже не видел конца сечи. В тот миг, когда он услышал торжествующий крик Прави-Рави, слившийся в единый воинственный клич-рык «У-рра-а!» и, обернувшись, узрел летящую на выручку русскую конницу, он одновременно почувствовал, как сильно сжались мышцы спины, не желая пропускать чужого зловещего жала, которое вошло вовнутрь, обжигая горячей сталью. Чёрно-красные круги пошли перед глазами, так что он едва успел ослабевшей вдруг рукой парировать удар печенежской сабли. Но сделал это вяло, и сабля, едва не задев голову, скользнула по щеке и рассекла рубаху на груди, ударившись о Перунов знак. Светозар начал сползать с седла. Печенег вновь занёс оружие, чтобы добить, но одна из сабель Микулы в своём бешеном вращении как бы вскользь прошла мимо занесённой для удара руки, и та вместе с зажатым в ней клинком отделилась чуть выше кисти и упала вниз. Печенег заверещал и смолк навеки. Натиск врагов, узревших русскую сотню, ослабел.
– Держи Светозарку! – крикнул Микула пожилому вою. – Гляди, чтоб на землю не упал, затопчут! – а сам встал грудью перед ним, отражая сыплющиеся удары.
Когда дружинники разогнали печенегов, и он понял, что выполнил свою работу, силы оставили Микулу. Он едва держался в седле.
– Соберите раненых и убитых, – тихо вымолвил он посеревшими от усталости губами. Но люди уже занимались этим, им помогали дружинники. Микула тяжело слез с коня и опустился на побитую траву. Из лесу показались повозки, едущие за ранеными.
Боярин Корень стоял у поля сечи, с которого выносили на стеношных щитах раненых, а убиенных складывали на огромные кострища, чтобы сжечь их в очищающем огне, а прах развеять по этому полю. И хотя теперь уже возбранялось так делать, боярин решил поступить по прежнему обычаю, так как жаркий день скоро коснулся бы разложением прекрасных лиц верных соратников и простых мужиков, которые дрались как львы, и в этот миг не было между ними различия, как и не будет такового на небе.
Печенегов же оставляли валяться, чтоб их поганые тела жрали дикие звери и вороны выклёвывали очи, позарившиеся на Русскую землю.
Златоликий Хорс клонился к земле, освещая розовыми лучами страшное поле, где сама Смерть Мара бродила между телами, касаясь их костлявой рукой, а мерзкий Яма пил их кровь и отнимал их жизнь. Многие раненые, но ещё живые воины прикладывали к своим ранам землю, чтоб после смерти предстать перед Мором и Марой, и Мара сказала бы:
– Не могу взять того, кто наполнен землёй, ибо он теперь неотделим от неё.
И чтобы боги также сказали:
– Ты русич и пребудешь им, ибо взял землю в раны свои и принёс её в Навь [26] .
И тогда слетала с небес Перуница, и несла рог славы погибшим за родное Отечество.
Ибо каждому павшему на поле битвы Перуница даёт испить воды живой, и испивший её отправляется в Сваргу на Белом Коне. А там Перунъко его встречает и ведёт в благие свои чертоги, где он пребудет до часа Оного, пока не обретёт новое тело. И так будет жить, радуясь, присно и во веки веков [27] .
26
«Велесова книга», дощ. 37Б.
27
«Велесова книга», дощ. 26.
А Жаля с Кариной [28] стенали над убиенными и плакали так горько, как, может, никогда ещё не рыдали. Ибо они видели не только смерть русов на этом поле, но и конец веры исконной, самими богами завещанной. Видели ослабление Руси и многую кровь, пролитую в междоусобицах, когда брат восстанет против брата и будет заключать союзы со злейшими врагами против собственных сыновей, отцов и сородичей. И те, павшие, уже не услышат плача Жали и стенаний Горыни, и Перуница не принесёт им питья бессмертия, ибо падут они в войнах неправых, братоубийственных, и имена их забудутся либо станут упоминаться потомками как хула.
28
Жаля, Горыня и Карыня (Карина) – cёстры-плакалыцицы («жалеющая», «горюющая», «укоряющая»), божества похоронного обряда у древних славян. ( Примеч. авт.)
Костры догорали. Микула ещё раз пошевелил веткой жар, сгрёб тлеющие головешки на средину, и огонь сразу набросился на предложенный корм, облизывая древесину горячими языками.
– Завтра поутру снимаемся, отче, – вопросительно-утвердительно произнёс он.
Старый Велимир молча кивнул. Микула встал:
– Пойду сторожу проверю…
Обойдя два поста и направившись к третьему, он услышал голоса. Дозорные не пропускали кого-то, а показавшийся знакомым голос требовал вести его «до главника Микулы».
– Хто там? – окликнул Микула.
Приблизившись, он различил в темноте силуэты человека и лошади.
– Это я, Вьюн, не признаёшь? – отозвалась тень усталым голосом. Луна вышла из-за облаков, и Микула увидел Вьюна, который едва стоял на ногах, держа под уздцы великолепную белую лошадь в богатой сбруе с двумя перемётными сумами позади седла.
– Ну, пошли, обопрись на меня. – Микула подставил крепкое плечо. – И почто ты в лесу шастаешь, печенеги ещё могут тут ховаться, какие поразбегались, люди лихие, а ты еле живой… Отлежаться надо, горячая твоя голова, – мягко выговаривал он.
– Затем и приехал… – слабо отозвался Вьюн и закашлялся, с трудом превозмогая боль в ушибленной груди и спине. После напряжённого пути его подташнивало, и кружилась голова.
Вернувшись в лагерь, Микула поручил Вьюна женщинам, ухаживавшим за ранеными, и они стали поить его отваром трав. Через некоторое время Вьюну полегчало, и он подозвал Микулу.
– Сниматься думаете? – Он кивнул на уложенные телеги.
– На заре, – ответил Микула, – а что?
– А то, что надобно коней забрать, повозки, припасы кой-какие, у вас же жёнки, дети, скот домашний…
Микула вопросительно поднял бровь.
– Боярина Кореня повеление, отблагодарить вас за помощь, за смелость вашу, за то, что столько жизней положили ради дела святого.
– Лепшие мужики полегли… – Микула прикрыл глаза рукой.
– Печенежских коней после битвы целый табун насобирали, и телеги обозные, – продолжал Вьюн. – Вот и посылает Корень вам всё необходимое для пути долгого…
Микула молчал, осмысливая услышанное. Он уже забыл, когда в последний раз ему или его людям оказывалась боярская милость, да и не любил он милостей с чужого плеча, поэтому к словам Вьюна отнёсся настороженно.