Первая любовь Ходжи Насреддина
Шрифт:
Ах, домулло!.. Хватит!.. Бегите дальше... Моя палка устала. Прощайте, поставщик кладбищ!..— кричу я ему вслед.
Я отстаю, бросаю палку, но белая, пыльная, полотняная спина Ильяса-махдума еще долго и уныло маячит, мается вдали... среди поднявшейся дорожной пыли.
Он прекрасно бегает, этот табиб!.. У него юные, сайгачьи ноги. А мозг сонный, неповоротливый, бараний...
– Сухейль, Сухейль,
У меня уже нет сил кричать, и я шепчу.
– Арык течет, ака... Сухейль ждет, ака...
Арык течет — Сухейль ждет!..
Ррустам-палван догоняет меня. Осторожно берет за плечи.
– Пойдем ко мне в кузницу. У тебя спина как треснувший перезрелый ходжиильгарский гранат... Пойдем. Помажем ее ирбитской целебной мятной мазью...
Я покорно иду за Рустамом-палваном.
Ему всего двадцать лет, но он похож на взрослого опытного мужчину. У него жена Гуль-парчин и двое детей...
— Сухейль, я люблю тебя...
В кузнице Рустам-палван сильными руками втирает мне в спину ирбитскую пахучую мазь.
Спина моя становится мягкой, скользкой. Не горит уже...
Потом Гуль-парчин приносит подогретую бузу в тыквенном сосуде и пару раскрашенных кленовых чашек.
Рустам-палван процеживает бузу сквозь тонкий платок и наливает в чашки.
Мы пьем бузу. Пьем...
— Хорошая буза? — улыбается Рустам-палван.
— Хорошая... Но я люблю Сухейль!.. Но я люблю арычную воду!..
— Не знаю, как помочь тебе,— сокрушается богатырь...
Низенькая дверца кузницы открыта, и я вижу пыльную нашу пустынную унылую кишлачную дорогу.
Мы пьем бузу, и я гляжу на дорогу.
Эта пустынная малая родная дорога уходит вдаль и там вливается, впадает в Великий Шелковый Путь.
Меня так часто тянуло уйти по этой дороге…
Мальчишкой я несколько раз убегал по этой дороге, но отец находил, настигал меня на своем верном аль Яхшуре...
И странно, что Мустаффа-ата никогда даже не ругал меня за бегство, а только мрачнел и. молчал, а за другие проступки наказывал... Почему?..
А меня все тянуло на Великий Путь...
Там бредут большие караваны в тысячу верблюдов!..
Там языки
Там города кишащие...
Кишлак мой родной мал мне... Птенец уже вырос, и крылья его больше гнезда... И гнездо опостылело... И гнездо уже обвалилось, разрушилось от дождей и ветров и сиротливо чернеет, свисает, тянется в нагих осенних ветвях...
Но Сухейль!.. Я люблю тебя!.. Я не уйду на Великий Путь...
— Пей бузу, Насреддин! Лучше тебе стало?.. Спина не болит?..
— Нет, Рустам-ака... Спина не болит. Кости не болят. Тело не болит. Голова не болит. Но что-то болит. Жжет!.. Что?.. Что еще в человеке остается, кроме тела, головы, костей?.. Что же болит так?.. Жжет, ака...
— Одни говорят — сердце, другие — печень...
— Не болит у меня ни сердце, ни печень... Что-то другое болит... А что?.. Не знаю... Когда били меня камчой и палками, легче было... Может, прав был табиб Ильяс-махдум... Легче было, когда били, а теперь опять жжет, ака... И что болит?.. Не знаю...
— Душа, наверное...
— А что такое душа?..
И тут они слышат крик:
— Хак!.. Ху!.. Дуст!.. Хак!.. О, возлюбленный Боже!.. Ай, душу жжет!.. Горит душа от любви!.. От любви к тебе... Душа горит!.. Жжет!
— Айе!.. Еще один влюбленный!.. Рустам-ака, позовите его сюда, этого старика дервиша!.. Певца!.. Маддоха!.. Хафиза бродячего!.. У него тоже «горит и жжет»... Пусть он скажет, чт’о горит и жжет... Позовите его, ака!..
По кишлачной дороге бредет слепой дервиш-каландар.
На маленькой усохшей его голове едва держится дервишский остроконечный колпак-кулох.
В руках у него сосуд-кашкюль для сбора подаянья и грушевый почерневший посох с металлическими кольцами. Кольца тихо и печально позвякивают, как колокольцы прохожего каравана...
— Бобо, пойдемте к нам... Отдохнете... Выпьете домашней бузы... Мы наполним хлебом и халвой ваш кашкюль... Пойдемте, бобо...— Рустам-палван осторожно берет слепого за руку и ведет его к кузнице.
– Спасибо, сынок... По твоему голосу я чувствую, что ты человек божий, добрый. А сказано в Священ¬ной Книге: И не забывай о странноприимстве, ибо под видом странников могут прийти ангелы!.. И Хызр святой — покровитель путешественников — может прийти в дряхлом зеленом чапане путника-дервиша...
Насреддин и Рустам-палван усаживают старика на толстую ургенчскую курпачу, подкладывают ему подушки под спину.
Гуль-парчин приносит медный кумган и тазик, и старик моет руки.