Первая любовь Ходжи Насреддина
Шрифт:
— Дрова привезет Кара-Бутон. В наказание за упущенного тигра!
Атабек без добычи пусть поведет в знак позора осла с дровами по кишлаку! Ха-ха!..
Поедем в мою крепость, Насреддин!.. Айе!..
Но кровь, кровь ушла!.. А была близка... Желанная!.. И бежала!.. Ушла!..
— Не ушла! — прошептал Кара-Бутон, и вновь
Пока просвистели... Канули в осеннее зыбкое хладное небо... Пока...
Но Насреддин улыбался. Молодой. Вольный. Худой.
Долгий, сутулый, потому что с детства привык он работать топором и кетменем...
Он подошел к своему ослу и обнял его за теплую обвислую шею.
— Аль Яхшур, пойдем!.. Нас пригласили во дворец… В бекскую крепость Офтоб-кала... Оказали боль¬шую честь! Пойдем, мой друг с облысевшими ногами... Пойдем к беку, хотя больше всего на свете надо бояться милости и любви правителя... Пойдем, друг...
ГАРЕМ
...Учись, внимай, о отрок, пока полна
соком твоя ветвь. И пока податлива твоя глина — принимай
отпечаток мира...
Санаи
Сказано древним японским поэтом: Провел я как-то ночь в опочивальне князя... И все равно продрог!..
Ночь уже... Осенняя... Хладная... Тревожная... Волчья ночь!.. Ай!.
В такую ночь волки скользят, таятся, тянутся, неслышно впадают в спящие отары... Упиваются... Хладные роются, роятся в тесных горячих пахучих отарах, отарах...
А в бекской крепости Офтоб-кала огни горят.
За высокими глиняными глухими стенами стоит, прячется, таится бекский дворец... Резные деревянные колонны террас... Тяжелые грушевые двери с арабскими письменами...
Исфаганские, ферганские, текинские, китайские ковры устилают, удушают стены и полы огромных комнат... горят в дамасских бронзовых подсвечниках душистые рангунские свечи... курятся зыбкие пахучие индийские смолы-благовония из мальтийских серебряных кадильниц... Сладкий темный медовый дым витает, обволакивает, одурманивает...
Текут, стелются тяжкие сонные ароматы, дурманы...
Уже
Уже они прилегли от многих сильных обильных хитроумных яств на узорчатые, шитые индийским тонким золотом подушки...
Уже они устали от бесед... Уже сон овеял их...
Уже придворные музыканты, певцы-хафизы оглохли от музыки и пения, но играют и поют, но их голоса меркнут, гаснут, теряются тонут в ночных тяжких, дремотных сонных коврах... Разбредаются... разваливаются... голоса... Ароматы дурманы курящихся благовонных сонных смол ползут уморяют, побеждают...
Уже танцовщицы, уже ивовые плясуньи в арабских волнистых прозрачных, как родники гор, шароварах гибко и льстиво вьются у дастархана, и глаза их слепнут от сна и желания, а ровные тугие ноги их вязнут в теплой шершавой мякоти ковров... А благодатные вольные груди их и ягодицы тяжелеют, резче обозначаются в усталых шелках, шелках, шелках...
Уже!..
Уже, уже ночь!..
Уже, уже сон!..
Уже, уже туй-пир уходит в сонные глубокие ковры, как вешний ярый алмазный живой ливень уходит в приречный песок...
И натекают, наползают ароматы, дурманы дымные медовые блаженные!.. Да.
Уже!..
Уже храпит Талгат-бек...
Уже жизнь его ушла в подушки и ковры...
Но!..
Насреддин не спит! не дремлет! он следит, как ложится, падает на смутный туманный ковер, смиряется, засыпает, утихает последняя плясунья...
Как осенняя недужная бабочка напоследок трепещет шелковыми крыльями-шароварами в холодных, опустелых, покрытых цепким жемчужным инеем полях, полях, полях...
Ах ты моя бабочка!.. Вот ты и оттрепетала, уснула, опала сквозящими оцепенелыми крыльями на осеннем ковре-поле!.. Опала, увяла, уснула... Ушла в смолистые зыбкие дурманы...
Тогда я тихо поднимаюсь с ковра, и дымный сладкий медленный туман остается внизу, у моих ног, и я осторожно иду средь спящих, словно среди мертвых... Среди погрязших в страстях!..
А сказано у шейха Руми: Не поддавайтесь своим страстям... Ибо тогда кони пожрут своих седоков!..