Первая любовь (сборник)
Шрифт:
Устинов опять как-то вызывающе закашлялся. Снова заговорил о политике, а потом вдруг сбился:
– А что с ней было?
– С кем?
– Ну, с Гулей – вы говорили…
– Сердце.
– Да-да, у нее сердце, у меня сердце, у всех сердце. Оно у всех болит.
Неожиданно Устинову стал неинтересен Михаил Иванович и этот разговор. И он, даже забыв распрощаться, побрел к своему подъезду, робко стуча своей палочкой. Дело было в том, что Гуля считала Устинова трусом и ей было абсолютно все равно – каверны в легких или что другое. По мнению Гули, Устинов своего долга не выполнил. Да и слух о той
…Михаил Иванович остался у своего окна в одиночестве. Через некоторое время воздух стал лиловеть, наливаться тяжестью – это сумерки спускались на город. Оранжевые зайцы еще поозорничали немного, а потом вдруг разом исчезли. Солнце село.
Старик у окна глубоко вздохнул.
В это время в легком светло-сиреневом платьице – в тон сумеркам, со светлыми кудрями над светлым лбом вышла во двор внучка Устинова. Она любила гулять по вечерам, в спокойном безлюдье.
Было ей от роду семнадцать лет, но выглядела она много моложе – худенькая, невысокая, с кудряшками этими детскими светло-пепельного оттенка… Робка и застенчива до удивления – старик никогда не замечал, чтобы она играла с кем-то в детстве, а повзрослев – входила в компании эти молодежные – с гитарами, с поцелуями, с громким хохотом и пивными бутылками. Да не то что с компанией – с девчонкой-подружкой ее не видел никто. Такая вот не от мира сего, смутная тревога своих родичей, включая, разумеется, и чадолюбивого дедушку Устинова.
Старик Рубцов, в бытность свою учителем, успел наглядеться на взрослеющих девиц – одна, например, вчера еще была ребенком, а сегодня уже – с вполне развитыми формами, искусственными кудрями, не девушка даже, а дама. Другая старшеклассница порхает мотыльком, словно нет для нее закона земного притяжения, и – по глазам видно – еще детские сны снятся. Так вот, внучка Устинова, как там ее – Вика? – побила все рекорды позднего созревания. Но тем и мила была, да, тем и мила. Дитя. Ее хотелось наставить и защитить. Кудри эти легкие и светлые над светлым, гладким лбом. Но в глазах – задор уже появился.
Увидев ее сегодня, на исходе майского вечера, старик вдруг заметил в Вике легкую перемену. Он воспринимал все сегодня слишком остро, и, глядя на милого, давно знакомого ребенка, он в первый раз понял, что уже расходятся слегка края бутона – в нескладном подростке стала заметна юная женщина. Да, именно он, старик, первым это заметил и обрадовался. Во взгляде, в движениях Вики угадывалось нежное, отчаянное, безрассудное желание – любить.
Какое-то время он любовался ею – очень чисто и целомудренно любовался – так на женщин не смотрят, не видя ни лица, ни тела, так смотрят на иконы, замечая лишь одно сияние, свет вокруг чела, и потом смутился страшно, точно подглядел что-то недозволенное.
А она ходила по двору, качалась на детских качелях, ладонями касалась деревьев, их коричневой морщинистой коры касалась розовыми ладошками своими. И не догадывалась ни о чем, и не замечала ничего, даже собственного сияния пока не замечала. (Если б можно было стать деревом!)
Старик так разволновался, что заставил себя отойти от окна. Постоял возле стола, покрутил ручку приемника. Приемник побулькал немного и стал выдавать последние новости.
Как странно – он, Михаил Рубцов, совершенно никакого отношения не имеет к этим новостям, и он никогда больше ничего в этом мире не изменит. Раньше – мог, да, тяжелыми сапогами ходил по Европе, давил нечисть всякую, а теперь – все. Он старик. Он даже не имеет права глядеть на девушку за окном. Его время кончилось.
После новостей радио разразилось рекламой, потом еще побулькало немного и вдруг сказало нечто, чего старик как будто уже давно ждал.
Не ослышался ли? Нет. Так и есть:
– …исполняет Давид Миркин. Запись из фондов радио.
Мгновение спустя – нежнейшая, чистейшая гармония разлилась по комнате, вместо солнца осветила темные углы. И вот уже за окном, обвитым кудрявым плющом, над зеленым лугом полетели пчелы, теребя махровые шарики клевера, торжественно и тихо поплыли облака, а навстречу юному, милому мальчику Мише Рубцову бежала она – среди зелени и сини, в гудении пчел – она, вечная весна, юная регулировщица. Со светлыми кудрями над светлым лбом, с лицом Вики, внучки Устинова. Виктории.
Сбылось. Он, Миша Рубцов, нашел ее. Вновь увидел въявь, живой и прекрасной.
Старик подошел к радио. Додик играл хорошо, в этот раз – на скрипке, на своем «главном» инструменте, и ему подпевали тысяча других голосов. А еще – в этот раз он не сбивался, не кричал проклятия. Простил «им» окончательно?
Бедный Додик умер лет десять назад – теперь уж не спросишь его. Старик с такой любовью представил его – кудрявого, нескладного, темпераментного, – что вдруг стал бережно протирать радиоприемник, не зная, как еще выразить свои чувства.
– Ну и что, – сказал он, глядя в темноту за окном, – я тоже простил.
Следующим утром Гуля заглянула в комнату к Михаилу Ивановичу и нашла старика мертвым.
Через сутки приехал из Питера сын Рубцова с внуком – парнишкой лет восемнадцати.
Старика похоронили с почестями. На панихиде присутствовали Гуля и Устинов. Гуля молчала, насупившись, а Устинов рыдал, точно ребенок, и все время кашлял.
Тем же вечером во дворе встретились внучка Устинова, Вика, и внук Рубцова, тоже названный Михаилом.
Молодые люди поболтали недолго, сидя на скамейке. Вроде ничего и не произошло.
Только в середине лета Михаил приехал в Москву, в институт поступать. Поступил. И в том дворе чуть не каждый день стал появляться.
Потом ушла из жизни Гуля. Устинов держался еще долго, очень долго. Но и он тоже ушел.
На майские махнули на дачу. Детей с собой вытащить не удалось – у них сессия. Да и не любили особо дети дачу, скучно им. Ну и ладно, вдвоем тоже хорошо.
Вика мыла окна, а Михаил подновлял забор. Возился долго, потом вернулся к дому – Вика протирала до зеркального блеска стекла. В шортиках до колен, белой майке, светлые волосы из-под косынки выбились. Сорок лет, а все как девчонка!
Солнце, пчелы гудели над травой… И музыка из дома – работал проигрыватель. Какая-то классическая, приятная музыка.
– Чему ты улыбаешься, Миша? – крикнула весело жена.
– Я вот думаю… У меня эта мелодия почему-то с тобой ассоциируется. Ты – такая же. Ты – как эта мелодия.