Первое дело Мегрэ

Сименон Жорж

А для большинства парижан эта рождественская ночь была совсем иной. Сотни тысяч людей заполнили театры и кино. Тысячи других допоздна делали покупки в больших магазинах, где продавцы, валясь с ног от усталости, все еще суетились у почти опустевших полок. Тысячи и тысячи семей рассаживались вокруг стола, уставленного праздничной снедью, где на почетном месте красовалась жареная индюшка и непременно кровяная колбаса, изготовленная, наверное, как и та, о которой рассказывал Соммер, по семейному рецепту.

Разметавшись, спали в своих постелях дети, а родители

бесшумно наряжали елку, расставляя под ней подарки.

В ресторанах и в кабаре уже за неделю до сочельника были расписаны все столики. А вдоль Сены тянулся длинный хвост бродяг в ожидании дарового ужина, который раздавала в эту праздничную ночь Армия Спасения.

Если бы не морозные узоры на окнах, дежурные и не знали бы, что на дворе такая стужа. В просторном, залитом желтоватым светом зале полицейской префектуры сейчас было тихо. Вот через два дня сюда снова набьется самая разношерстная публика: то явится какой-нибудь иностранец за видом на жительство, то придет кто-нибудь за правами на вождение машины, за визами или за другими справками.

Внизу, во дворе, в машинах, готовых к экстренным вызовам, дремали полицейские и водители. Но ничего особенного пока не произошло.

Крестики в записной книжке Лекера были весьма красноречивы. Даже не удосужившись их пересчитать, он знал, что в графе, отведенной под происшествия с пьяными, их около двухсот.

Но в эту рождественскую ночь полиция была снисходительна. Постовые миролюбиво убеждали пьяных расходиться по домам, не поднимая шума. И применяли силу только в тех случаях, когда какому-нибудь субъекту вино так ударяло в голову, что он начинал бить посуду или приставать к посетителям.

Примерно двести человек — среди них несколько женщин — забылись тяжелым сном прямо на полу за решеткой в разных полицейских участках.

Было зарегистрировано пять ножевых ранений, два у Порт д'Итали, три наверху, на Монмартре, но не в районе ночных кабаре, а в тех бараках, кое-как сколоченных из старых ящиков и прессованного картона, где ютится свыше ста тысяч североафриканцев.

В толчее и давке потерялось несколько детей — впрочем, вскоре их нашли.

— Алло! Шайо? Как там женщина, которая приняла веронал?

Она была жива. Такие редко умирают. В большинстве случаев они так и делали, чтобы не умереть. Достаточно самой попытки отравления.

— Кстати, о кровяной колбасе, — начал Рандон, куривший большую трубку, — это мне напомнило…

Так им и не удалось узнать, что именно это ему напомнило. На темной лестнице послышались неуверенные шаги, кто-то впотьмах нащупал ручку двери и повернул ее. Все четверо с удивлением воззрились на человека, которому пришла странная мысль заявиться сюда в шесть часов утра.

— Привет! — сказал мужчина, бросив шляпу на стул.

— Каким ветром тебя сюда занесло, Жанвье? Это был один из молодых инспекторов опергруппы по расследованию убийств. Прежде чем ответить, он подошел к радиатору погреть руки.

— Одному скучно… Если убийца что-нибудь натворит, я тут скорее об этом узнаю.

Он тоже провел всю ночь на дежурстве, но не здесь, а по другую сторону улицы, в Сыскной полиции.

— Можно угоститься? — спросил он, приподнимал крышку кофейника. — Ну и ветер, просто ледяной! Уши у него покраснели, глаза были совсем сонные.

— До восьми часов вряд ли что-нибудь будет известно, а может, и позже, — сказал Лекер.

Вот уже пятнадцать лет проводил он все ночи в этой комнате, где на стене висела карта с маленькими лампочками и стоял телефонный коммутатор. Он знал по именам большинство полицейских Парижа, во всяком случае тех, кто дежурил по ночам. Он даже был в курсе их личных дел, ибо в спокойные часы, когда лампочки подолгу не зажигались, они болтали между собой обо всем на свете.

Кроме того, он знал по описанию чуть ли не большинство полицейских участков. Он представлял себе, как там все выглядит: полицейские, сняв портупеи, сидят с расстегнутыми воротниками и так же, как и здесь, варят кофе. Но он никогда в глаза не видал этих людей и не узнал бы их на улице.

— Алло! Биша? Как состояние раненого, которого привезли двадцать минут назад? Скончался?

Еще один крестик в записной книжке. Лекеру можно было задать самые сложные и неожиданные вопросы:

«Сколько за год совершается в Париже преступлений из-за денег?»

Он безошибочно отвечал:

«Семьдесят семь».

«Сколько убийств совершено иностранцами?»

«Сорок два».

«Сколько?..»

Но он ничуть не зазнавался. Просто он был очень педантичен, и все. Такова уж была его профессия. Никто его не обязывал заносить крестики в записную книжку, но ему это доставляло такое же удовольствие, как коллекционирование марок, к тому же за делом не замечаешь, как летит время.

Он был холост. Никто не знал, где он живет, что делает и чем занят после работы. Право, даже трудно было представить себе его в нерабочей обстановке, фланирующим по улице, как все другие.

«В особо важных случаях следует подождать, пока люди проснутся, пока консьержка отнесет им почту, а служанка приготовит завтрак и разбудит их».

Никакой заслуги в том, что он знал это правило, — всегда все происходит одинаково: только летом пораньше, а зимой позже. Сегодня же позднее, чем обычно, — ведь большинство парижан провело рождественскую ночь за столом. На улицах и сейчас еще полно людей, а двери ресторанов то и дело распахиваются, выпуская последних посетителей.

Еще будут поступать новые сведения об украденных машинах. Будут обнаружены по меньшей мере два-три трупа замерзших пьяниц.

— Алло! Сен-Жервэ?

Его Париж — совсем особый Париж. Он примечателен не Эйфелевой башней, Оперой и Лувром, а мрачными административными зданиями с полицейской машиной, стоящей у синего фонаря, и полицейскими мотоциклами у стены.

— Шеф уверен, — разглагольствовал Жанвье, — что этот тип что-нибудь да натворит нынче ночью. Такие ночи как раз для людей этого сорта. Праздники их всегда возбуждают.