Первый отряд. Истина

Старобинец Анна Альфредовна

Она сказала «спокойной ночи», взяла пакет молока, чашку и ушла к себе в спальню. Там она включила батарею. И аккуратно поставила чашку на шкаф. Чашка была ей теперь не нужна.

С некоторых пор, с недавних пор она разучилась пить даже из чашки. Ее организм готов был принять только одно. Парное молоко. Прямо из вымени. Как любят суккубы.

Но с организмом пока еще удавалось заключить сделку. Маленький обман.

Она нащупала дверцу шкафа, выдвинула ящик, достала продолговатую упаковку. Подцепила хрусткий картон длинным коричневым ногтем. Вытащила бутылочку.

Пластмассовую, для кормления младенцев. С резиновой соской.

Она наполнила бутылочку и заткнула за батарею. Молоко должно немного согреться.

Из соска должно литься теплое молоко…

Потом она заперла дверь в свою комнату изнутри. Еда — интимный процесс. Кроме того, никому не стоит смотреть на ведьму, сосущую соску. Особенно Оборотню.

Это может плохо сказаться на авторитете.

Старуха сжала зубами соску и наклонила бутылочку.

Она представила себе запах травы и звериного страха. Едкий пот. Одеревеневший коровий живот. Пьяные от крови слепни.

Они вместе сосали эту корову — она и слепни. Они вместе пьянели от ее сока. От ее страха. Они вместе в нее вгрызались — до крови, до крови…

Она выпила все, что было в бутылочке, провела пальцем по надорванной, влажной резине. Спрятала пустую бутылку в пакет.

Потом легла на спину. Натянула на слепые глаза черную самолетную повязку. Это ничего не меняло — но все же… Так было спокойнее.

Сон долго не шел к ней.

Она лежала и думала об Эрвине. Думала о том, где ошиблась. Почему дух воина покинул его. Почему он становится все больше похож на свою никчемную мать… Она отматывала в голове магнитофонную запись. С конца на начало. И то, что до записи. С конца на начало, с конца на начало… Она вдруг вспомнила запах земли. И саму землю — тогда она еще могла видеть.

…Они лежали на рыхлой земле, на свежей могиле, в сорок четвертом, под Минском. Она и Эльза, голые, на спине. Мартин брал их по-миссионерски, бесстрастно, лишь слегка раздувая ноздри на выдохе — будто греб по реке, ритмично врезая весла в неподвижную воду. Он брал их, как всегда, поровну: с тихим всплеском выныривая из одной и тут же погружаясь в другую. Не говоря ни слова. Не нарушая ритма. Не нарушая договоренности.

Он распределил поровну даже свое семя — все так же бесстрастно.

Он сказал: «Я даю вам возможность зачать среди духов павших героев».

Может быть, слишком много духов бродило в ту ночь но могилам. Может быть, там были души павших врагов — и они тоже искали себе пристанище. В любом случае, зачатая в ту ночь Герда выросла рыхлой и мягкой, как славянская земля, как славянская баба. А ее сыновья родились похожими на сыновей Люцифера. Но один из них оказался подделкой. Мастеровитой, неотличимой от оригинала фальшивкой, не способной на истинный подвиг…

Линц сказал: «Мы проиграем эту войну, но вы должны родить для новой войны новых героев».

Она слушала своего командира. Она лежала на холодной земле, голая, на спине, задрав ноги…

Из воспоминания она провалилась в сон, тяжело и плохо. Точно прорвала тонкую спасительную ткань, на которую должна была опуститься,

и потом еще долго падала, и наконец упала, ударившись спиной о дно открытой могилы.

…Она лежала на холодной земле, голая, на спине, задрав ноги. Прямо над ней висела луна. Как круглое дно наполненной молоком детской бутылочки.

Она выбралась и пошла босиком по земле.

Мартин Линц стоял, опираясь на крест, в пепельном свете луны. Абсолютно голый. Без кожи.

— Мне так хочется снова дышать, — сказал он. — Снова смотреть на солнце…

— Охотник старается. Он делает все, то может…

— Я знаю, Грета. А ты стараешься, а? Ты стараешься, моя девочка?

— Я стараюсь, — ответила Грета. — Завтра. В назначенный час я приведу всех, кого нужно, в Полую Землю. Для примирения, которого не случится. И тогда одна сторона превратится в лед, а другая в огонь. И все входы откроются. И ты вернешься. Ты скоро вернешься…

— Молодец, милая… Но до завтра мы должны еще кое-что сделать.

— Я знаю. Я должна убить ее. А ты встретишь ее у границы — и убьешь ее снова. Чтобы она исчезла. Растворилась навсегда в вечном мраке…

— Мне больно вот тут. — Линц вдруг приложил распухшую, обтянутую лиловой паутиной кровеносных сосудов руку к распахнутому животу. — Он что-то делает там со мной, с моим телом, он ковыряется в нем, как мясник…

— Охотник знает, что делать.

Она поцеловала его в липкую щеку, испытав секундную нежность, а может быть, отвращение. Она провела рукой по его скользким губам и слизнула с пальцев тонкую кленовую сладость, осеннюю гниль.

Он сел на землю, прямо там, под крестом, в лужу пепельного лунного света.

— Давай, моя девочка. Покажи мне, как ты становишься ангелом. Я обожаю на это смотреть.

Погрузиться в сон — это еще не значит отпустить свою душу. Это значит просто слегка ослабить ее поводок: даже во сне душа несвобода. Она как куколка в коконе. Куколка, которой не дано вылупиться.

Но Грета умела избавляться от кокона. Высвобождаться из своего тела и сна. Улетать, а затем возвращаться. Линц говорил, ее душа подобна крылатой волчице. Он говорил, однажды он сам ее видел. В сорок четвертом. Их разделяла тысяча километров. И все же она его отыскала. Она легла рядом с ним, сложив за спиной свои крылья. Белая волчица. «Это ведь была ты?», — спросил он ее неделю спустя. Она ответила: «Да». Она соврала. Это Эльза любила принимать облик волчицы. Душа Греты всегда оставалась незримой.

…Она ударилась в кокон. Потом еще раз. Еще. Сон расползся истлевшими лоскутами, как саван. Холодный ветер, который всегда свирепствовал вне, подхватил лоскуты, — на одном из них корчился Линц, — растрепал в клочья и унес в темноту.

Она взлетела и из сотни ледяных воздушных потоков выбрала тот, который ей подходил. Она направилась на северо-восток.

Маршрут она изучила заранее.

НИКА

Данилов явно мерз и кутался в какую-то серую тряпку, хотя солнце палило нещадно. По песку он шел как по снегу. Вздрагивая на каждом шагу.