Первый удар. Книга 1. У водонапорной башни

Стиль Андрэ

Каждое слово этой речи Робер принимает как укор себе лично. Он решил, что теперь настала подходящая минута выразить свою досаду.

— Скажи уж прямо, что я трус! — кричит он, вскакивая с места. — Все ребята свидетели: в тридцать девятом году ты был еще мальчишкой, а вот спроси их, дрейфил я тогда или нет. И сейчас…

— Вот так история, — перебивает его, спокойно улыбаясь, Анри. — Сам председатель собрания выступает, не получив слова!

На скамьях раздается смех. Докеры почувствовали, что дискуссия принимает неприятный оборот, и им хочется как-то ослабить напряжение, которое нарастает в зале. Франкер порывается встать, ему, очевидно, тоже не терпится вставить слово. Но Анри кладет руку ему на плечо и усаживает на стул. Если вмешается Франкер, это уже будет похоже на серьезный инцидент. Нехорошо, особенно при сочувствующих. Или же Франкер проявит чрезмерное благодушие и все смажет. Анри уж как-нибудь справится без посторонней помощи

и не допустит излишнего обострения, отнюдь, конечно, не сдавая принципиальных позиций.

— Почему ты все принимаешь на свой счет, Робер? То, что я сказал, относится ко всем нам и ко мне самому тоже. Ты отлично знаешь, что у многих возникает такой вопрос. И в этом никакого преступления нет, если вспомнить, сколько каждому приходится переносить, страдать, чтобы держаться. Я-то знаю, как это все не просто. В нынешнем месяце я работал только шесть дней. Мы должны все вместе бороться против тенденции некоторых товарищей забывать о главном. Ты, Робер, не больше виноват, чем все мы. До решения Политбюро я сам не лучше тебя разбирался в этом деле. Может, и я заслуживаю упрека за то, что пытался как-то обойти этот вопрос. И правильно сделали бы, если б меня упрекнули, как бы я ни протестовал, как бы ни доказывал обратное. Но теперь мы обязаны посмотреть прямо в лицо действительности. Вся наша борьба за мир, во всех ее формах, — борьба против перевооружения Германии, против удлинения срока военной службы, против фашизации страны, борьба за хлеб — все это должно быть подчинено основной цели: борьбе против американской оккупации, и, в частности, мы как следует должны быть готовы к отпору в момент прибытия американских кораблей с военными материалами. Было бы непростительной наивностью полагать, что янки не попытаются любыми средствами разгружать свои суда в нашем порту. Ведь таков их план. Как ваше мнение, товарищи?

— Правильно!

— Если мы сами не начнем, никто за нас не сделает.

— Да вовсе не об этом шла речь, — заявил Робер. — Разве я против?

— Что ж, тем лучше, — говорит Анри, садясь на место. — Поспорили и договорились. Теперь можно продолжать собрание. Ну, председатель, действуй.

— Посмотрим, когда дойдет до дела, кто как себя покажет, — говорит Робер и, силясь улыбнуться, спрашивает: — Кто теперь хочет взять слово, а то зря сколько потеряли времени.

Собрание шумно протестует. Никто не согласен с мнением Робера, что время потеряно зря. Анри все так же спокойно улыбается. Он чувствует, что выполнил свой долг. Конечно, лучше, если бы обошлось без столкновения, но раз уж оно произошло, иначе реагировать было невозможно. И, кроме того, это обсуждение всех встряхнуло. Можно смело сказать, что все теперь крепко запомнят резолюцию Политбюро. Так что в итоге даже хорошо получилось. Неугомонный Франкер снова наклоняется к Анри, как будто хочет сказать что-то очень важное.

— Теперь дело пойдет, а? — шепчет он, заслоняя лицо ладонью, но искоса поглядывая на докеров, которые тоже смотрят на него.

Опять начинаются выступления. Но главное уже сделано. Время больше десяти, а позже одиннадцати никак нельзя затягивать. Для открытого собрания это предел. А то на следующий раз ребят не созовешь. К тому же все прошло хорошо. Теперь Анри слушает ораторов рассеянно. Он обдумывает свое заключительное слово. Делает заметки на уголке блокнота, перелистывает написанный доклад, который подготовил дома. Прежде всего нарисовать общую картину американской оккупации, чтобы подчеркнуть важность задачи, которую многие, пожалуй, еще недооценивают. Конечно, та цель, которую мы ставили себе сегодня, достигнута не полностью: выскажется самое большее семь-восемь человек. Но зато собрание сыграло важную роль в другом отношении. И, во всяком случае, почва для следующего собрания подготовлена. Так или иначе, мы здорово подстегнули обе ячейки.

Однако трудно сосредоточиться, когда рядом все время говорят. После Папильона и Жерара, соседа Анри по бараку, — оба они выступали очень кратко, — слово берет Клебер. Он говорит очень интересные вещи о формах нашей борьбы. Совсем молоденький, почти мальчик, а умеет зажечь людей. И уж этот наверняка не сморозит какую-нибудь глупость.

— Я выйду на минуточку, — шепчет Анри Франкеру. — Ты мне потом расскажешь, о чем тут говорили.

Анри хочется собраться с мыслями, взять разбег. Но как только он выходит из зала, как только перестает видеть обращенные к нему лица товарищей, он чувствует, как вместе с ночным холодом его снова охватывает прежний глупый страх. Скрестив на груди руки, он шагает взад и вперед, чтобы согреться. Сквозь дощатые стены барака он неясно слышит милый юношеский голос Клебера. Но нужные мысли так и не приходят. И вдруг одно чувство, необычайное по глубине, пронизывает его всего. Возможно, пришло оно потому, что он здесь один, в этой бескрайней ночи, но Анри почти физически ощущает огромную ответственность, лежащую на нем. Он думает о Робере, о бесконечно преданном делу неутомимом

работнике, и, однако, поди ж ты, от любого пустячного замечания Робер ощетинится, как еж, не переносит ни малейшей критики. Думает Анри также и о Гиттоне, который весь поглощен борьбой, хотя у самого душа разрывается — ведь пропал его сын и найдется ли? Борьба так трудна, так страшна эта нищета, что иной раз сжимается сердце, когда думаешь о других, о тех, кого ты вовлекаешь в борьбу. Но если она ослабнет хоть на минуту, что станется со всеми нами? И картины, одна другой чудовищней, встают перед глазами Анри. Бывают такие страдания, которыми ты можешь, ты вправе гордиться. Чем шире развертывается начавшаяся битва против этих извергов, тем громче в тебе говорит сознание, что иначе поступать нельзя. Приходит час, когда случай — если это только можно назвать случаем — ставит нас на перекресток, пусть самый незаметный, где сходятся дороги счастья и горя миллионов людей. Так мы растем. И Анри кажется, что в такие минуты, в такую именно ночь человек мог вообразить, что существует бог… А когда ты чувствуешь, что вырос, то иной раз дивишься, не веришь, тревожишься, но к этой тревоге примешивается необычайная, почти детская радость. Чорт побери, даже странно, до чего ярко блестят звезды, когда выйдешь из светлой комнаты и когда тебе так холодно.

И так голодно…

Едва Анри успел вернуться в барак и усесться на место, еще вздрагивая от ночной стужи, как Франкер уже снова нагнулся к нему: «Клебер — вот это да! Вот это настоящее выступление! Он совершенно прав: если мы возьмемся крепко, горы можно своротить…» Гаспар Дюбуа, сочувствующий, заканчивает свое выступление. Пора начинать заключительное слово. Все лица обращены к Анри, но контакт с присутствующими еще не восстановлен. В помещении не накурено, потому что табак тоже выдают по карточкам. Однако, когда Анри начинает говорить, он видит лица сквозь какой-то туман.

Анри почти не заглядывает в свои записи. Ему нужно столько сказать! Самое главное, думает он, набросать как можно ярче зловещую картину американской оккупации, распространившейся по всему юго-западу Франции. Сначала сказать о торговых портах, превращенных в военно-морские базы. Далее — аэродромы, военно-воздушные и морские базы, как те, которые уже заняты оккупантами, так и те, которые намечены к оккупации, о чем свидетельствуют непрерывные визиты американцев в Ла-Паллис, Ла-Рошель, Рошфор, Сен-Жан д’Анжели, Сэнт, Коньяк, Ангулем, Утэн, Периге, Бордо, Бержерак, Бискарос, пруд Казан, Ажен, Мон-де-Марсан, По. Примерно в тех же пунктах, а кроме того, в Пото и Ландах, — военные лагери, склады боеприпасов и горючего, с помощью которых можно взорвать и предать огню весь юго-запад Франции. Сеть строящихся стратегических путей сообщения — железных дорог и шоссе — говорит сама за себя. Захват новыми оккупантами бывших укреплений Тодта на линии Атлантического вала. Огромный треугольник, опирающийся своим основанием на франкистскую Испанию, где у американцев уже подготовлена мощная военная машина… Вот от этой-то зоны чума распространяется по Франции все дальше и дальше. Не проходит недели, дня, чтобы мы не узнавали о захвате американскими оккупантами новых лагерей, городов или заводов, расположенных в глубине страны. А ведь со всех точек оккупированной зоны все дороги и железнодорожные пути через Монлюсон, Бурж, Шательро, Тур устремляются к Западной Германии.

Затем, еще раз о целях нашей борьбы. Именно борьбы, ибо американцы во Франции — это война, американцы несут с собой разорение всему нашему району, превращают его в пустыню. Мы не против американского народа и его страны. Но здесь — это колонизация, это война.

В заключение кратко напомнить о том, что нужно делать сегодня. И не только докерам, но и всему населению… Мы не одиноки в нашей борьбе. С нами народ. Во всей Франции, во всем мире честные люди рассчитывают на нас, одобряют наши действия, поддерживают нас… И о нашем долге. Быть на высоте нашего долга. Сознавать свою ответственность.

Собравшиеся аплодируют. Анри садится и спрашивает Франкера: «Который час?» Уже четверть двенадцатого! Все-таки здорово затянули. Анри говорил целый час. Однако никто не ушел. Кто-то из товарищей предлагает послать Морису Торезу пожелание скорейшего выздоровления и еще раз заклеймить организаторов гнусного покушения на его жизнь.

— Мы об этом уже подумали, — говорит Робер.

И он зачитывает письмо.

Гром аплодисментов.

Собрание закрывается. Анри спрашивает у проходящего мимо докера:

— Ну, как сошло, по-твоему?

Тотчас вокруг стола президиума собирается кружок. Кто-то говорит:

— Надо бы почаще устраивать такие собрания с участием обеих ячеек. Совсем другое дело, когда чувствуешь, что стоишь с товарищами плечо к плечу.

— Сегодняшнее собрание показало, что температура поднимается.

— Да и вопросы с каждым днем становятся все сложнее, — говорит Анри.

Только тут он заметил, что Робер уже ушел, ни с кем не попрощавшись, даже не пожав ему руки, чего до сих пор никогда не случалось.