Пещера
Шрифт:
– Ты любишь «Девочку и воронов», – пробормотал Кович, глядя в ночь. – Как ты думаешь, я больше ничего стоящего не поставил?
– Ну почему же…
– Только не ври, – Кович обернулся, и Павла подумала, что вот так он смотрит на своих актеров, пристально, будто змей на лягушонка.
– Я не вру, – сказала она безнадежно. – Вы профессиональный, сильный…
– Ты понимаешь, о чем я спросил. Я больше ничего стоящего… так ты считаешь?!
По улице Кленов проехала машина. Вспыхнули и погасли белые фары.
– Да, – сказала Павла, сама поражаясь своей
Кович молчал; сейчас он предложит мне убираться, подумала Павла в ужасе. А я теперь боюсь темноты… Мне придется приставать к случайным прохожим, опять вламываться на полицейский пост…
– Но зато «Девочка», – сказала она шепотом, – «Девочка и вороны»… ВЕЛИКИЙ спектакль. Вы могли бы умереть на другой день после премьеры… И все равно вас бы помнили… Долго. Очень долго.
– Жаль, что я не умер, – сказал Кович со смешком. – Ты не думай, Павла, что так уж меня уязвила. Я сам все знаю.
Павла удивилась:
– Да?!
– Да, – Кович снова смотрел в темноту. – И у меня есть кое-что… Кое-какая задумка. Чтобы оправдать свою жизнь… после премьеры «Девочки». Ведь не разводом же своим, в конце концов, мне кичиться?!
Снова зависло молчание; Павла смотрела, как поблескивает у нее на запястье белый с узором, тусклый, старинного вида браслет.
…Они долго катались по кольцевой линии; сидели, забившись в дальний угол дермантинового дивана, будто нет на свете ни ресторана «Ночь», ни кабинетов с уютными креслами, будто они – два подростка, которым и целоваться-то негде, кроме как в безлюдном подъезде. Павла говорила и говорила, а поскольку в вагоне стоял грохот тоннеля, то ей приходилось склоняться к самому уху собеседника, прижиматься к его плечу, ловить запах тонкого одеколона и тонкой замши…
– Павла…
Ее обнимали за плечи. Крепко, как-то судорожно. Будто тайком. Будто они действительно – нашкодившие дети, и горе, если в вагон случайно заглянет директор школы…
– Павла, не надо об этом думать. Было, не было… померещилось… Просто не надо сейчас думать. На следующей станции выйдем – и пойдем куда-нибудь, я что-нибудь такое сочиню…
– Нет, еще остановку… Одну…
Мелькали станция за станцией; время свернулось в кольцо. Мир сжался, полностью втиснувшись в стенки вагона; ничего не было, кроме круглых, будто глаза, горящих плафонов, блестящих белых поручней с десятками уцепившихся рук… Павлу укачало, но результатом была не обычная в таких случаях муторная слабость – нет, на Павлу снизошло спокойствие, приятное головокружение, как от малой дозы хорошего спиртного…
– Еще остановку… Одну…
А ведь когда-то она была такой застенчивой. Сидя в вагоне метро, на дермантиновом диванчике, рядом с одноклассником – да разве позволила бы хоть за руку себя взять?! Люди же смотрят!..
Люди смотрели. Скорее с интересом, нежели с осуждением; Павла не понимала, что с ней творится.
– Эта депрессия… Эти дикие дни… Меня отпускает, Тритан. Меня только сейчас отпускает…
– Павла, не надо об этом думать. Я виноват перед тобой –
Слова его скользили мимо ее сознания. Она слышала только интонации. Его губы двигались, говорили… Губы…
Легкомыслие, щекотно сказал в ее голове шершавый голос рассудка. Легкомыслие, подумала она, соглашаясь. А что делать? Это всего лишь жизнь… Не бросать же ее… бежать… мимо…
Она устало закрыла глаза. Если люди хотят смотреть… пусть смотрят…
Нет, ну почему никогда раньше ей не приходила в голову эта счастливая мысль – целоваться в метро?!
– Тритан…
Имя погибло, придавленное горячими губами; Павлу вынесли из вагона. На руках; около самого выхода она высвободилась, испуганно вскинула глаза:
– Тритан, а это… хорошо?..
– Не знаю, – сказал он, не выпуская ее рук. – Не знаю, хорошо ли… Но иначе не могу. А ты?
В ее ушах все еще пели тоннели; она вымучено улыбнулась:
– А у меня и так… вся жизнь… встала на уши…
На поверхности светило солнце, неяркое, прикрытое дымкой, будто абажуром; Тритан поймал первую попавшуюся машину.
– Тритан, а почему вы… почему ты вчера не звонил?! Мне было…
– Прости. Я больше не оставлю тебя с твоими страхами… наедине.
– А я не уверена… может быть, я больше ничего и не испугаюсь…
Они высадились на маленькой, негородской, совершенно садовой улице; Павла плохо помнила, сколько раз сворачивала кирпичная тропинка. Дом стоял в глубине, в стороне от дороги.
– Тритан, может быть…
Он обнял ее снова. И попросту съел слова, готовые уже сорваться с ее губ.
…В такой момент нельзя быть в трезвой памяти.
Павла видела мир клочками, урывками; была маленькая комната с пятнами солнца на полу, потом солнце исчезло, поглоченное темными запахнувшимися шторами. Был желтый цветок, чахнущий в вазоне, тянущийся лепестками за окно…
Были руки. Голос, блуждающий где-то на самых нижних ступеньках регистра; слушая его, хотелось закрыть глаза и поплыть по течению. И Павла плыла.
Рядом с постелью горела высокая витая свечка. Ни страха, ни напряжения; все, что происходит по воле Тритана, происходит легко и естественно. Ни о чем не беспокоиться. Полностью предать себя в спокойные нежные руки, всепонимающие, неторопливые. Раствориться в голосе, все, что мучило – забыть… Хорошо ли свершаемое, плохо ли – она подумает об этом после…
– Павла… Таких, как ты, нет больше. Нет нигде, ты совершенно единственная, ты…
Из всей одежды на ней остался один только белый браслет. На мгновение она ощутила нечто вроде неловкости; Тритан уловил ее смущение. Откуда-то явилось большое легкое одеяло и поглотило голую Павлу, укрыло, как снег укрывает поля. Павла вытянулась; постель едва ощутимо пахла одеколоном.
Ни о чем не думать. Полностью раствориться…
– Павла…
…Бесконечное зеленое пространство. Синие цветы сливаются с синим небом… Несущиеся навстречу, навстречу, навстре… Будто падает самолет… Сейчас рухнет, упадет в васильки, сейчас…