Песенка для Нерона
Шрифт:
— Думаешь?
— Я не думаю, — сказал я. — Я знаю. О, ты думаешь, тебе трудно, потому что ты больше не можешь расхаживать в шелках и поигрывать на арфе. Подумаешь, блин. Мне трудно, потому что у меня никогда ничего не было, даже жратвы. Я ворую и жульничаю не потому, что я просрал империю и никто даже вида моего вынести не может. Я делаю это потому, что родился. И ты еще рассказываешь мне, как тебе трудно.
Он сморщился.
— Ты сам сказал, — заявил он. — Ты рожден для этой жизни, потому что ни на что больше не годен.
Не знаю, почему я ему не врезал. Единственная возможная причина — что он был
— Послушать тебя, — продолжал он. — Так выбраться из рабства невероятно сложно — и тут же ты говоришь мне, что если мы будем держаться вместе, ты придумаешь, как это сделать. Ты правда думаешь, что я поверю, будто ты хитроумнее всех этих миллионов рабов? Ради всего святого, Гален, ты сам себя слышишь вообще?
Жаркий гнев меня оставил — теперь это был холодный гнев.
— Ладно, — сказал я. — Дело твое. С этого момента твои дела меня не касаются. Если ты ухитришься убраться с этого корабля и остаться на свободе достаточно долго, чтобы успеть вернуться в Рим — удачи тебе, блин, в этом. Я хочу сказать, — добавил я, — желаю тебе всей удачи в мире и действительно надеюсь, что у тебя получится. Я твой должник, — продолжал я, — потому что наконец, после всех этих лет, я свободен. Это чудесно. Десять лет я таскал на шее камень размером с тележное колесо, потому что Каллист просил меня сберечь тебя оберегать. И вот ты заявляешь, что больше от меня этого не требуется. Знаешь что? Это лучше, чем все побеги из тюрьмы и помилования в последнюю минуту, потому что я не просто спасаю сейчас свою жизнь — я получаю ее назад. Свою жизнь, Луций Домиций. Спасибо тебе.
Он посмотрел мне в глаза.
— Не за что, — сказал он. — Этот разговор должен был состояться несколько лет назад.
— Жалко, что не состоялся, — внезапно я почувствовал холод во всем теле, потому что на сей раз это была не наша обычная склока. Это было нечто иное. Это было как выдрать зуб — болит, если не решишься, болит, если решишься, но в глубине души ты знаешь, что лучше без зуба. — Только показывает лишний раз, какой ты тупой. Десять лет моей жизни, которые мне не вернуть. Но оно того стоит — привести все в порядок.
Он чуть не сказал что-то, но осекся, а лицо у него затвердело, как будто он умер дня три назад.
— Удачи, Гален, — сказал он. — Надеюсь, мы больше никогда не увидимся, но все равно удачи.
— И тебе, Луций Домиций, — сказал я. — Надеюсь, музыка и все прочее еще к тебе вернуться.
— Спасибо, — внезапно он посмотрел на меня. — Гален.
— Что?
— Скажи мне всего одну вещь.
— Ладно.
Он глубоко вдохнул, как будто волновался.
— Скажи мне, — попросил он. — Мой голос действительно так плох? Или это еще одна порция дерьма, которым в меня кидаются?
Я помедлил, прежде чем ответить.
— Он действительно плох, Луций Домиций. Извини, сам спросил.
Он вздернул голову.
— Все нормально, — сказал он. — Я не в претензии. Я и сам так думал. И ты единственный человек, который не стал бы мне лгать на этот счет.
— Что ж, — сказал я. — Рад, что ты это понял. Я, может, причинил тебе немало зла за все годы, но я никогда тебе не врал.
Я повернулся и пошел из камбуза, и наверное, лук тому виной, но глаза у меня жгло. А может, что-то испортило мне настроение, не знаю. Все это чуть не
*
Время шло, и коричневая клякса по правому борту перестала быть Сицилией и стала Италией, поставив меня перед фактом, что это путешествие не будет продолжаться вечно. Несмотря на разрыв с Луцием Домицием и все прочее, оно оказалось самым спокойным временем за всю мою жизнь (лишний раз показывает, что она из себя представляет) и мысль о том, чтобы вернуться к работе — опять с самого низа, с пустым кошельком и той одеждой, которая на мне — испортила последние несколько дней плавания. За две булавки и головку чеснока, как говаривала моя старая матушка, я бы попросился в команду, но капитану захотелось бы узнать, с чего процветающему торговцу вроде меня пришло в голову искать работу на зерновозе.
Не думаю, что сказал больше десяти слов Луцию Домицию между нашей ссорой и тем моментом, когда впередсмотрящий объявил, что мы приближаемся к Цирцеям, следующая остановка — Остия и Рим. Я зашел на камбуз за едой, взял тарелку и вышел, не говоря ни слова. Глупо, конечно, но мой гнев воспалился, и один взгляд Луцию Домицию в лицо растравлял его. В глубине же души я весь извелся, думаю, удастся ли ему сбежать с корабля (в предположении, что он все еще собирается это сделать, а не решил остаться на борту, чтобы готовить сало с бобами до конца жизни; а тот факт, что у него, в отличие от меня, был такой выбор, еще больше распалял обиду), но я гнал эти мысли. Это больше не моя проблема.
В дне пути от Остии в море сделалось людно. Никто не обратил внимания, но для меня это был впечатляющий вид: десятки зерновозов, все такие же большие, как наш, сидели в воде, как гигантские утки и ждали своей очереди на разгрузку. Подобное зрелище позволяет понять, как огромен Рим, какое ужасающее количество людей живет в нем.
Около полудня мы бросили якорь и стали ждать. Не было обычного ажиотажа, возникающего на борту корабля после долгого путешествия, когда моряки начинают болтать о том, что они собираются делать, оказавшись в городе. С зерновозами все по-другому. Едва разгрузившись, они отправляются в обратный путь; время — деньги, и только умение быстро оборачиваться отделяет прибыль от убытков. Выходные ожидали команду на другом конце пути, в Камарине, где корабль будет стоять под погрузкой двое суток. Я сам хотел бы быть с ними, но знал, что не могу рисковать, светя рожей на Сицилии. Нет, к тому времени, как их станут выкидывать из таверн в Камарине, я уже две недели буду вкалывать на своих персональных каменоломнях: снова аферы, воровство с прилавков и беготня от стражи. Какая замечательная у меня жизнь, подумал я.
И тут, пока мы сидели и любовались видами, до меня дошло: на самом деле я вовсе не обязан заниматься этим и могу выбрать какое угодно другое дело. Мысль поразила меня, как гром среди ясного неба. Что именно я могу делать, я не имел представления — но какого черта, не единственный же я человек в таком положении в Риме, пристанище миллионов беднейших людей в мире. Здесь тысячи таких, как я, и все они как-то выкручиваются. Я никогда не слышал о телегах, кружащих по улицам Рима и подбирающих бездыханные тела бедняков, умерших за ночь от голода. Безусловно, все очень просто: мне надо только добраться до города и получить работу.