Песнь небесного меча
Шрифт:
— Но Алдхельм говорит — если отцу придется все время беспокоиться об ордах язычников в устье Темеза, он может и не заметить, что происходит в Мерсии.
— Где мой кузен объявит себя королем? — догадался я.
— Он потребует такую цену, — сказала Этельфлэд, — за то, что защищает северную границу Уэссекса.
— А ты будешь королевой.
Она скорчила гримаску.
— Думаешь, я сильно этого хочу?
— Не думаю, — признался я.
— Я этого не хочу. Чего я хочу — это чтобы датчане ушли из Мерсии, из Восточной
Она была почти ребенком, худенькой девчушкой с курносым носиком и яркими глазами, но в ней была сталь. Она говорила все это мне, человеку, который любил датчан, потому что те меня воспитали, и датчанке Гизеле. Но Этельфлэд не пыталась смягчить свои слова. В ней жила ненависть к датчанам, унаследованная от отца.
Потом, внезапно, она содрогнулась — и сталь исчезла.
— И я хочу жить, — сказала она.
Я не знал, что ответить. Женщины умирали в родах. Так много их умирало! Оба раза, когда Гизела рожала, я приносил жертвы Одину и Тору, и все равно боялся. И я боялся сейчас, потому что она снова была беременна.
— Прибегни к услугам самых мудрых женщин, — сказала Гизела, — доверься травам и чарам, которыми они пользуются.
— Нет, — твердо ответила Этельфлэд. — Я не об этом.
— Тогда о чем же?
— Сегодня ночью, — ответила Этельфлэд. — В полночь, в церкви Святого Альбана.
— Ночью? — переспросил я в полном недоумении. — В церкви?
Она посмотрела на меня снизу вверх большими голубыми глазами.
— Они могут меня убить, — сказала Этельфлэд.
— Нет! — запротестовала Гизела, не веря своим ушам.
Он хочет убедиться, что ребенок — его, — перебила Этельфлэд. — И, конечно же, ребенок его! Но они хотят в этом убедиться, и я боюсь!
Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.
— Никто тебя не убьет, — тихо сказала она, глядя на меня.
— Будьте в церкви, пожалуйста, — сказала Этельфлэд.
Ее голос звучал приглушенно, потому что голова ее все еще была прижата к груди Гизелы.
— Мы будем с тобой, — проговорила Гизела.
— Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, — сказала Этельфлэд. Теперь она тихо плакала. — Это очень больно? Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать.
— Больно, — призналась Гизела, — но в результате познаешь радость, которой нет равных.
Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, словно я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.
Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.
— Твой муж, госпожа, — настойчиво сказала она, — хочет, чтобы ты явилась в зал.
— Я должна идти, — сказала Этельфлэд.
Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.
— Что они собираются с ней сделать? — сердито спросила Гизела.
— Не знаю.
— Колдовство? Какое-то христианское колдовство?
— Не знаю, — повторил я.
И я впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.
В полночь.
Глава 8
Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен — значит, ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осыпалась, потому что почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.
Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами Епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.
— А Альбан был воином! — добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. — Поэтому его и убили!
— Он должен нравиться мне только потому, что был воином? — скептически осведомился я.
— Потому что он был храбрым воином, — ответил Беокка. — И… — Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное. — И когда его пытали, у его палача выскочили глаза! — Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом. — Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была кара Господня, понимаешь? Ты убиваешь святого человека — и Господь вырывает тебе глаза!
— Значит, брат Дженберт не был святым? — спросил я. Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников. — Мои глаза все еще при мне, отец, — заметил я.
— А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! — сказал Беокка. — Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.
Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:
— Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?
— Конечно, потому, что Бог решил не делать этого, — чопорно ответил Беокка.
Такой ответ всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.
— Альбан был римским воином? — спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.
— Он был британцем, — ответил Беокка, — очень храбрым и святым британцем.
— То есть он был валлийцем?
— Конечно!
— Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть? — сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.