Песнь песней на улице Палермской
Шрифт:
Навек влюбленный в свою Еву.
На пути с пляжа глаза мои окунаются в лиловые заросли люпина, покрывающие большую часть острова. Белые овцы Лундеманна медленно бредут в своих черных чулочках через дорогу под звяканье маленьких колокольчиков. В доме деревянные балки уже впитали в себя полуденный зной. Как новый ухажер, они посылают небольшие пробы настоянного на сосновых иголках душистого вещества в сторону берега.
Отец мой строит курятник для Лундеманна. Его композиция для пилы
– Паузы важны, – объясняет он.
И в живописи, и в музыке, и в любви.
В другой раз мы с Ольгой несемся на голубятню. Оттуда доносятся теплое влажное гудение и царапание голубиных лапок. Немного погодя подбредает своей журавлиной походкой Филиппа.
– Хочешь покормить их? – папа берет ее руку.
Он единственный, кому дозволяется по-настоящему обнимать старшую сестру мою. В его открытой ладони лежат семена, корешки и шелковисто-желтые полевые цветы.
Награжденную медалью папину голубку Матильду я почти не помню. Она скончалась, когда мне было два года. Но ее потомки – того же окраса и неизменно обладают такой же способностью при любых обстоятельствах находить дорогу домой.
Вечером перед отходом ко сну отец изгоняет всех пауков, при виде которых мать моя впадает в панику. А потом развешивает наши мокрые от росы одеяла на стульях возле грохочущей пламенем печки, пока мать убирает со стола.
– Папа, а правда, что в старые времена в Копенгагене письма с голубями пересылали? – спрашивает Ольга.
– Правда. Когда королем Дании был Кристиан IV, значительную часть датских почтальонов составляли почтовые голуби.
– И что, с ними и государственные секреты, и любовные письма отправляли? – интересуется Ольга, пытаясь выяснить самое главное.
– Именно так, особенно любовные послания, – говорит папа с улыбкой.
Мать моя, проходя на кухню, гладит его по волосам.
– Так все и было, и только в шестидесятых годах прошлого века, когда изобрели телеграф, последний почтовый голубь ушел на пенсию, – завершает он свои объяснения и подкладывает в печку еще одно полешко.
– Ой, – бормочет Ольга, – с голубями было красивее.
Позднее, когда дом затихает и все засыпают, я лежу наверху, в нашей с Ольгой двухъярусной кровати, и сна у меня ни в одном глазу. Внизу храпит Ольга, лежа на спине и отбросив одеяло в сторону, голая во всем своем медовом великолепии. Филиппа предпочитает почивать одна в маленькой каморке, в ночной рубашке, накрывшись с головой ватным одеялом. И только скрюченные пальцы торчат из-под него.
Северный ветер пробрался в дом откуда-то снизу и теперь гуляет из комнаты в комнату, будто безуспешно ищет кого-то. Картины с почтовыми голубями, со всей их скромной красотой, мелькают перед моими глазами. А вдруг в угольно-черном небе их подкарауливают соколы со свастикой на крыльях? С нашей стены глазки в досках шлют в ответ пронзающие взоры, точно соревнуются со мной, кто дольше не закроет глаз. В этой жестокой схватке я всегда терплю поражение. И наконец приходят сновидения. Мне снятся сцены из папиной войны. Белокрылые пилоты-смертники, порхающие над Ла-Маншем с раненной осколками снаряда грудью, сменяются обледеневшим лицом с синими губами. Папина мать, наша бабушка, утонула где-то в шхерах, когда папе было всего шестнадцать, и я вижу, как она исчезает в волнах. Лишь ее маленькие ручки все еще торчат из воды.
Посреди ночи я просыпаюсь от жуткого грохота и сверкающих молний. Ольга уже поднялась. Сперва мне кажется, будто это пробравшиеся на остров с ящиками самогонки контрабандисты шлют морзянкой сообщения судам в штормовом море. Но тут молния вновь вспарывает небо. Кофейные чашки падают со стола в гостиной, а голуби замолкают. Мать моя, полностью одетая, со своей старой сумочкой с логотипом SAS под мышкой, вся дрожа, появляется в дверях. В грозу самое надежное укрытие – это самолет!
– Нет, я больше здесь не могу. Я хочу улететь! Остановите это! – жалобным голоском причитает она.
– Бронтофобия, – констатировала бы Филиппа, если бы тоже проснулась. Но сну нашей сестры, видно, и гром не помеха, ведь она с головой укрылась одеялом.
И вдруг Ольга показывает в окно:
– Филиппа!
За окном наша сестра в одной ночной рубашке идет на цыпочках. Ольга криком подзывает ее, но Филиппа смотрит сквозь нас каким-то остекленевшим взглядом. Потом она поворачивается и исчезает в березняке.
– Не-ет! Папа, гляди!
Отец мой уже бежит в рощу и успевает прийти на защиту Филиппы еще до следующего разряда молнии. Обнимая ее, мать моя дрожит от страха.
И тут Филиппа заходится в кашле.
Ее сразу же укутывают в банное полотенце моей матери, и мы все вчетвером начинаем растирать ее, чтобы вернуть тепло ее худенькому телу.
Но кашель только усиливается. Жуткий хриплый кашель. Филиппа еще больше бледнеет, а потом падает на пол ничком, и мать безостановочно кричит:
– У нее нет пульса! У нее нет пульса!
Папа достает кислородную маску и усаживает Филиппу к себе на колени.
– Дыши, дыши, сердечко мое, – приговаривает он как можно более спокойно. И медленно, постепенно ее дыхательные пути вновь открываются, и Филиппа возвращается на землю.
– Там, наверху, было столько электричества, – шепчет она измученным голосом.
Конец ознакомительного фрагмента.