Песнь серафимов
Шрифт:
Я произнес короткую молитву Деве Марии, прося о помощи, затем поднялся и медленно-медленно побрел, упиваясь сладостной тьмой, освещенной свечами, пока не вышел на холодный зимний свет.
Не стоит подробно описывать грязь парижских улиц, мерзкую жижу в канавах, беспорядочное скопление многочисленных трехэтажных и четырехэтажных домов, вонь мертвых тел с кладбища Невинных, где народ занимался всевозможными бытовыми делами прямо под падающим снегом, посреди могил. Бессмысленно пытаться передать впечатление от города, в котором люди — уроды, горбуны, карлики или же неуклюжие
Снова и снова нищие умоляли меня о помощи, и я совал им монеты, кивая в ответ на их благодарности. Похоже, у меня в карманах помещались бесконечные запасы золота и серебра.
Тысячу раз меня подмывало поглазеть на какое-нибудь любопытное зрелище, но я не поддавался искушению. Я не пошел, как и велел Малхия, искать королевский дворец, не остановился посмотреть на отважных кукольников, разыгрывавших представление на узком перекрестке, не стал восхищаться тем, как жизнь продолжается за открытыми дверьми таверн, несмотря на суровую зиму, как она идет своим чередом в эту далекую, но все же знакомую эпоху.
У меня ушло меньше часа на то, чтобы пробиться сквозь толпу на извилистых улицах и добраться до студенческого квартала. Там я внезапно попал в окружение мужчин и юношей всех возрастов, одетых, как монахи, в балахоны и накидки.
Почти на всех были тяжелые плащи с капюшонами, защищающие от этой мерзкой погоды. Понять, кто богат, а кто беден, можно было по количеству меха, которым подбивали одеяния и оторачивали по краю башмаки.
Мужчины и юноши выходили из многочисленных церквушек и часовен или входили в них. Улицы здесь были мучительно узкие и извилистые, фонари пытались прогнать гнетущий сумрак.
Меня сейчас же направили в монастырь доминиканцев с маленькой церковью и распахнутыми воротами, где я без затруднений нашел Годуина. Студенты сразу указали мне на высокого монаха с проницательными голубыми глазами и светлой кожей, в рясе с капюшоном. Он стоял на скамье, прямо в открытом дворе монастыря, и читал лекцию внимательно слушавшей его огромной толпе.
Он говорил непринужденно и живо, на прекрасной беглой латыни — я с удовольствием слушал, как он легко говорит на древнем языке, — а студенты вставляли замечания и вопросы.
Снег почти прекратился. Во дворе горели костры, согревавшие студентов, однако холод был невыносимый. Из высказанных шепотом замечаний я понял, что сейчас, в отсутствие Фомы и Альберта, уехавших преподавать в Италию, Годуин чрезвычайно популярен, и все его студенты просто не помещаются внутри здания.
Годуин красноречиво жестикулировал, обращаясь к этому морю жадно внимавших людей; они сидели на скамьях, лихорадочно записывая его слова, на подушках из кожи или грязной шерсти, а то и прямо на каменных плитах двора.
Годуин
Его высокий рост поражал, но гораздо сильнее действовало то, что от него исходило настоящее свечение, как и описывала Флурия. Его щеки раскраснелись от мороза, а глаза горели истинной страстью к тем концепциям и идеям, которые он высказывал. Он был полностью поглощен тем, о чем говорил и чем занимался. Время от времени он вставлял в свою лекцию шутливые замечания и плавно поворачивался справа налево, заостряя внимание слушателей на своих словах.
Руки он обмотал какими-то тряпками до кончиков пальцев. Почти все студенты были в перчатках. Мои руки тоже мерзли, и у меня тоже были перчатки, я не расставался с ними от самого Норвича. Мне стало грустно, что у Годуина нет таких замечательных перчаток.
Студенты громогласно засмеялись над его остроумным замечанием как раз в тот миг, когда я отыскал для себя местечко под арками галереи у каменной колонны. Затем Годуин спросил слушателей, могут ли они припомнить главную цитату из Блаженного Августина. Многие с готовностью произнесли ее вслух, после чего Годуин хотел перейти к следующей теме, но тут наши глаза встретились, и он умолк посреди предложения.
Не знаю, понял ли кто-нибудь, почему он умолк. Но я понял. Между нами возникла некая бессловесная связь, и я осмелился кивнуть ему.
После чего Годуин произнес заключительные слова и отпустил аудиторию.
Наверное, вокруг него вечно толпились бы студенты с бесконечными вопросами, если бы он не разъяснил им, терпеливо и вежливо, что сейчас у него есть одно срочное дело, а кроме того, он замерз. После чего Годуин подошел ко мне, взял меня за руку и повлек за собой через всю длинную низкую галерею, мимо многочисленных арок, мимо множества дверей, пока мы не добрались до его кельи.
Комната, слава небесам, оказалась высокой и теплой. Она была не более роскошна, чем келья Хуниперо Серры в миссии в Кармеле в начале двадцать первого века, но при этом полна удивительных вещей.
Угли, щедро насыпанные в жаровню, давали восхитительное тепло. Годуин сейчас же зажег несколько свечей, расставил их на конторке и на пюпитре, придвинутых вплотную к его узкой постели, и жестом предложил мне сесть на одну из скамей, стоявших справа.
Я понял, что он читает лекции прямо здесь. Или читал раньше, до того, как число жаждущих его слова настолько увеличилось.
На стене висело распятие и, кажется, несколько картинок с обетами — они скрывались в тени, и я не смог разобрать, что на них изображено. Перед распятием лежала очень тонкая, жесткая подушечка, висело изображение Мадонны, и я понял, что здесь Годуин стоит на коленях во время молитвы.
— О, прошу меня простить, — произнес он в самой дружелюбной и обходительной манере. — Проходите, согрейтесь у огня. Вы побелели от холода, и волосы у вас мокрые.
Он проворно снял с меня промокший плащ с капюшоном, потом сбросил свой плащ. Повесил оба плаща на крючки в стене, чтобы тепло жаровни полностью высушило их.