Песнь шаира или хроники Ахдада
Шрифт:
И я рассказал ей, что персиянин со мной сделал, и как он положил меня в шкуру верблюда и зашил в неё, и понесла меня птица и положила на гору. И рассказал ей, что я видел на ней, и поведал, как отправился на плоту с вершины горы, и сохранил меня Аллах великий и привёл во дворец к шейху Насру. И рассказал ей о своей любви к девушке и о том, как поймал её, и сообщил матери всю историю до того, как Аллах свёл нас друг с другом.
И, услышав эту историю, моя мать удивилась и прославила великого Аллаха за здоровье и благополучие сына, а затем она подошла к мешкам и посмотрела на них и спросила про них меня. И я рассказал ей, что в них
– О дитя моё, - сказала она потом, - хвала Аллаху за благополучие и за то, что ты вернулся невредимый!
И затем моя мать села рядом с женой и стала её развлекать и успокаивать её душу, а утром следующего дня она пошла на рынок и купила десять перемен самого лучшего, какое было в городе, платья, и принесла девушке великолепные ковры и одела её и убрала всякими красивыми вещами. А затем она обратилась ко мне и сказала:
– О дитя моё, мы с такими деньгами не можем жить в этом городе. Ты знаешь, что мы бедняки, и люди заподозрят нас в том, что мы делаем алхимию. Встанем же и отправимся в город Багдад, Обитель Мира, - чтобы жить в святыне халифа. И ты будешь сидеть в лавке и продавать и покупать, опасаясь Аллаха, великого, славного, и откроет тебе Аллах удачу этим богатством.
И, услышав слова своей матери, я нашёл их правильными, и тотчас же поднялся и вышел от неё и продал дом и, вызвав верблюдов, нагрузил на них все свои богатства и мать и жену, и поехал. И ехал до тех пор, пока не доехал до Тигра, и тогда я нанял корабль в Багдад и перенёс на него все свои богатства и вещи, и мать, и жену, и все, что у меня было. И затем я сел на корабль, и корабль плыл с нами, при хорошем ветре, в течение десяти дней, пока мы не приблизились к Багдаду. И, приблизившись к Багдаду, мы обрадовались, и корабль подошёл с нами к городу. И я, в тот же час и минуту, отправился в город и нанял склад в одном из ханов, а потом я перенёс туда свои вещи с корабля и пришёл и провёл одну ночь в хане. А наутро я переменил бывшую на мне одежду, и посредник, увидав меня, спросил, что мне нужно и что я хочу, и я сказал:
– Я хочу дом, который был бы прекрасен, просторен.
И посредник показал мне дома, о которых он знал. И мне понравился один дом, принадлежавший кому-то из визирей, и я купил его за сто тысяч золотых динаров и отдал посреднику его цену. Но перед тем как переселить в дом жену и мать, я велел строителям принести столб из белого мрамора и просверлить его и выдолбить, и придать ему вид сундука. И они это сделали. И тогда я взял одежду Ситт Шамсы, в которой она летала, и положил её в этот столб, а столб зарыл в саду, сделав его опорой для беседки.
А затем я вернулся в хан, в котором остановился, и перенёс все свои богатства и вещи в тот дом, и пошёл на рынок, и взял то, что было нужно для дома из посуды, ковров и другого, и купил слуг, в числе которых был маленький негр для дома.
52.
Окончание рассказа первого узника
Повелитель правоверных, султан славного города Ахдада Шамс
Сегодня это был еврей-лекарь до последнего дня врачевавший других, а теперь волею Аллаха сам занявший место несчастных.
– Если бы признал истинного бога, принял веру, возносил бы пять раз в день молитву, сейчас бы не лежал недвижим в поту и страданиях, - зашептал Абу-ль-Хасан на ухо султану.
Шамс ад-Дин поднял руку, велев своему слуге хранить молчание. Повелитель правоверных (а султан в своем городе - повелитель правоверных) как раз заканчивал опустошать последнюю из трех пиал бодрящего напитка. Тот оказался на редкость горек и неприятен на вкус.
Здесь же, рядом с повелителем правоверных, бились в плаче жена и четыре дочери несчастного.
Слезы катились по искаженным горем, но таким милым личикам, на которые Шамс ад-Дин нет, нет, да поглядывал.
Это была третья ночь болезни несчастного врача. Ночь, в которую все прочие больные до него исчезали.
Неизменный, как вера в истинного бога, голос Муфиза - ночного сторожа уже дважды призывал славных жителей славного Ахдада спать спокойно. Выходит - скоро полночь.
За дверьми, тонкими, как пергамент, стояла наготове дюжина мамлюков, во главе с постаревшим, но по-прежнему грозным Джавадом, готовых по первому подозрению ворваться в жилище.
– Если бы признал истинного бога, принял веру, возносил бы пять раз в день...
– верный визирь пытался умными речами скрасить тяготы ожидания, тем более что султан таки допил третью пиалу.
На все воля Аллаха, истинность веры в которого не признал несчастный еврей, да теперь и не признает, ибо часы ожидания скрасились и без потуг Абу-ль-Хасана. И имя этому развлечению было... тишина. Она навалилась так внезапно, словно кто-то надел на уши войлочный колпак.
Шамс ад-Дин даже помотал головой, призывая слух вернуться. Однако слух и не думал покидать своего господина. Он по прежнему верно служил ему. Тяжело хрипел на своем ложе больной, замер с полуоткрытым ртом и шумно сопел Абу-ль-Хасан. И мирно посапывали жена и четыре дочери еврейки, сейчас лежащие в самых различных позах и... спящие. Удивительное дело, тем более что мгновение назад они громко стонали и причитали в пять глоток.
– Ты видишь то же, что я?
– шепотом, боясь нарушить тишину, спросил Шамс ад-Дин.
– Да, мой повелитель, - не громче султана ответил Абу-ль-Хасан.
– Пойди проверь, как там Джавад с мамлюками.
– Да, мой повелитель, - Абу-ль-Хасан не сдвинулся с места.
– Оглох, или на виселицу захотелось, иди, глянь!
От выполнения приказа, Абу-ль-Хасана избавил шум, новый шум, сродни шипению закипающей воды, что начал звучать в комнате. Сначала тихо, затем нарастая. На самой высокой ноте шум оборвался, и взору удивленных и (от Аллаха ничего не скроешь) испуганных мужчин предстал... джинн.
Красная, будто отлитая из раскаленного металла кожа переливалась в тусклом свете лампы. Огромный рот скалился в клыкастой ухмылке, а голова с ветвистыми, как у оленя рогами упиралась в самый потолок жилища.
Джинн склонился над больным, приготовившись произвести какие-то действия. Но тут его большие, круглые, как блюдца глаза заметили султана с визирем.
– Вы почему не спите?
– и голос был подобен грому.
Шамс ад-Дин Мухаммад не нашел ничего лучше, как виновато пожать плечами.