Песня для зебры
Шрифт:
Я занял наблюдательный пост на скамье в парке напротив главного входа в больницу около семи утра по часам тетушки Имельды, хотя в регистратуре на мои тактичные вопросы ответили, что ночная смена освобождается не раньше половины девятого. Аккурат между мною и зданием возвышалась жуткого вида современная скульптура, которая не загораживала мне обзор, но позволяла оставаться незамеченным. Стеклянные двери караулили два охранника в форме — сотрудники одного из частных охранных предприятий, в немыслимом количестве расплодившихся по всей Великобритании. “Зулусы и овамбо, — гордо говорил Макси. — Лучшие бойцы в мире”. Под навесом на уровне цокольного этажа целая процессия белых машин “скорой помощи” разгружала
Я был абсолютно бодр и в то же время полудремал. После терактов найти комнату среди ночи — не самая простая задачка для зебры с набитым чемоданом. Поэтому я счел, что мне несказанно повезло, когда дружелюбный полицейский, остановив свою патрульную машину и внимательно оглядев меня, посоветовал добраться до пансиона в освещенном прожекторами псевдоготическом здании неподалеку от Килберн-хай-роуд. По словам владельца, мистера Хакима, большого любителя крикета, его двери открыты для представителей любой расы в любое время суток, при условии соблюдения правил. Заплатив вперед наличными — долларами Макси, переведенными в фунты, — я мгновенно получил в свое распоряжение “номер люкс”, то есть просторную комнату в конце коридора с кухонным уголком и застекленным эркером, из которого открывался вид на крошечный садик.
Был уже четвертый час утра, однако тому, кто решительно настроен воссоединиться с женщиной своей мечты, обычно не до сна. Пышнотелая супруга мистера Хакима едва успела закрыть за собой дверь, как я уже метался по номеру в наушниках с магнитофоном в руках. “С” действительно означало “спутниковый телефон”. И Филип не стеснялся им пользоваться. Он поговорил с человеком, уполномоченным сказать “да”. К моему огорчению, “да” сказал не кто иной, как мой давний кумир и бич Пенелопиной великой газеты, лорд Бринкли из Сэндс, хотя праведный гнев в его голосе несколько меня обнадежил. Сначала лорд Бринкли ушам своим не верил:
— Филип, это точно вы? Знай я вас чуть хуже, заподозрил бы аферу в духе Тэбби.
А когда Филип объяснил, что иначе сделка не состоится:
— В жизни не слыхал ничего более безнравственного. Мы же пожали друг другу руки! Чего ради? Говорите, не согласен даже на часть сейчас и остальное после? Согласится, куда он денется. Уломайте его.
Когда же Филип поклялся, что уже уламывали всеми доступными способами, лорд Бринкли, к моему облегчению, ответствовал тоном оскорбленной невинности:
— Мальчик совершенно спятил. Я поговорю с его отцом. Хорошо, дайте ему сколько просит. Исключительно в счет будущих доходов, и мы будем активно стремиться к возмещению этой траты с первого же дня. Прошу вас, Филип, так ему и передайте. Честно говоря, я в вас разочарован. И в нем тоже. Знай я вас чуть хуже, усомнился бы, кто тут на чьей стороне.
В семнадцать минут девятого по ступеням больничного крыльца быстро сбежал молодой человек в белом халате. За ним проследовали две монахини в серых одеяниях. В двадцать минут девятого из дверей выпорхнула стайка медсестер, в основном темнокожих. Но отчего-то я знал, что Ханна, при всей своей общительности, сегодня не расположена присоединяться к какой-либо компании. В восемь тридцать три на волю вырвалась еще одна группа сотрудников. Эти весело смеялись, и Ханна прекрасно бы смотрелась среди них. Но только не сегодня. В восемь сорок она вышла одна, неуверенной походкой, свойственной людям, слушающим сообщения голосовой почты. Она была в форме, но без шапочки. До сих пор я видел ее только в форме либо обнаженной. Она сосредоточенно хмурилась, точно как когда проверяла пульс Жан-Пьера или занималась со мной любовью. На нижней ступеньке она остановилась как вкопанная, не обращая внимания на людей, вынужденных обходить ее, что довольно странно для женщины, столь чуткой к нуждам окружающих, — но я нисколько не удивился.
Ханна стояла неподвижно, с гневным упреком глядя на свой мобильник. Я уж было решил, что она его сейчас встряхнет, а то и брезгливо отшвырнет прочь. Но в конце концов она снова прижала аппарат к уху, изящно выгнув лебединую шею, и я понял, что она слушает последнее из восьми моих сообщений, оставленных сегодня на рассвете. Когда я добежал до нее, она уже смеялась, а когда сгреб ее в охапку, смех перешел в слезы. В такси Ханна еще немного поплакала, потом посмеялась — то же самое творилось и со мной всю дорогу до пансиона мистера Хакима. Правда, по приезде, как и полагается серьезно настроенным любовникам, мы оба проявили сдержанность — разомкнули объятия и порознь прошли через выложенный гравием двор. Мы знали, что без объяснений не обойтись и что наше воссоединение должно быть продуманным шагом. Поэтому, распахнув дверь комнаты, я отошел в сторону, приглашая Ханну войти по собственной воле, а не по моему настоянию, — и после секундного колебания она все же вошла. Я проследовал за ней, запер дверь на щеколду, однако, заметив, что руки ее упрямо прижаты к бокам, устоял перед искушением снова привлечь к себе любимую.
Добавлю, что взгляды наши при этом не расставались ни на миг. В глазах Ханны не читалось ни обвинения, ни враждебности. Скорее она пристально изучала меня, и я гадал, насколько ей очевидно мое смятение. Ведь она целыми днями ухаживает за страдающими людьми, наверняка лица для нее — открытая книга. Завершив осмотр, она взяла меня за руку и повела по комнате, как бы устанавливая связь между мной и моими вещами: медальоном тетушки Имельды, отцовским требником и так далее, а еще (ведь дипломированная медсестра не упустит ни единой мелочи в состоянии пациента) со светлым ободком на пальце моей левой руки. Затем, повинуясь безошибочному чутью, взяла один из четырех моих блокнотов — номер три, с планами военных операций Макси — и, точь-в-точь как Филип за шестнадцать часов до того, потребовала объяснить, что там написано. Я заколебался, поскольку моя стратегия переубеждения Ханны требовала тщательной подготовки по всем правилам конторы.
— А это что? — настойчиво спрашивала она, тыча пальцем в один из моих самых сложных иероглифов.
— Киву.
— Ты там говорил о Киву?
— Всю субботу. Точнее, не я, а мои клиенты.
— В положительном ключе?
— Ну, скажем так, в творческом.
Я заронил в ее душу нужные семена, пусть и неумело. Помолчав, Ханна грустно улыбнулась:
— Разве кто-то еще способен придумать что-нибудь новое в отношении Киву? Вряд ли. Правда, если верить Батисту, раны потихоньку затягиваются. Если так пойдет и дальше, в Конго когда-нибудь родятся дети, незнакомые с войной. Киншаса даже наконец всерьез заговорила о проведении выборов.
— Что еще за Батист?
В первый момент она даже не услышала меня, настолько ее заворожила моя клинопись.
— Батист — неофициальный представитель Мвангазы в Лондоне, — очнулась Ханна, отдавая мне блокнот.
Я все еще размышлял о существовании какого-то Батиста в ее жизни, когда она испуганно вскрикнула — первый и последний раз на моей памяти. В руках у нее был конверт Макси с шестью тысячами долларов, которые я еще не обменял на фунты. На ее лице явственно читалось обвинение.
— Ханна, они не краденые. Я их честно заработал.
— Честно?
— Ну, во всяком случае, законным путем. Эти деньги я получил от… — я чуть было не сказал “от британского правительства”, однако ради мистера Андерсона придержал язык, — клиентов, с которыми работал в выходные.
Ее едва улегшиеся подозрения вспыхнули с новой силой при виде визитных карточек на имя Брайана Синклера, лежавших на каминной доске.
— Брайан — мой приятель, — глупо слукавил я. — Ты, собственно, его тоже знаешь. Позже я тебе все о нем расскажу.