Шрифт:
Кудиевский Константин Игнатьевич родился в 1923 году в г. Цюрупинске, Херсонской области. Накануне войны окончил Одесскую военно-морскую спецшколу. Во время войны служил
Художник Г. МАЛАКОВ
Над Европой свирепствовал норд-ост. Массы арктического воздуха вторглись в пределы континента. Они неслись над равнинами стремительно и студено, как степные бураны. В их гуле захлебывались и глохли радиостанции…
Швейцария вздрагивала от горных обвалов. Во Франции коченели и гибли померанцевые рощи. За Англией — гремел океан.
Так гласила официальная метеосводка.
А в южном городке Стожарске все выглядело гораздо проще, скучно и буднично… Третью ночь с моря шли косые стены дождя. Ветер мял железные крыши, гнал по единственной мостовой дымную влагу. Над перекрестками главной улицы плавали в пелене дождя мутные пятна фонарей. На глазах у них ветер оголял до черной, тоскливой наготы афишные тумбы.
В одном из домов на окраине Стожарска умирал в эту ночь старый учитель географии Городенко. Он лежал в чистой рубашке на широкой деревянной кровати. В его глазах, устремленных в потолок, бродили последние думы.
Ночник освещал небольшую комнату с крашеными полами, тропические раковины на комоде, литографии парусников на стенах. На ковре мертво отсвечивал кавалерийский клинок с надписью «За храбрость». Дальше, в углах, сгущалась темнота. В ней тускло поблескивали тяжелые, словно литые листья фикусов.
— Аня, — позвал Городенко.
Бесшумно вошла седая женщина, поправляя на ходу очки. Была она в платье, в наброшенном на плечи пуховом платке: видимо, спала не раздеваясь. Присела на край кровати, склонилась к больному. Городенко взял ее сухую маленькую руку, прижал ладонью к своей щеке.
— Вот, кажется, и все, Аня… Прости, если обидел когда-нибудь. Пятьдесят лет ведь прожили рядом.
Свободной рукой женщина
За окнами отдаленно шумело море. Плескался дождь, затопивший палисадники. Буря хлестала по стенам дома ветвями персидской сирени… Иногда вместе с этими звуками просачивался сквозь щели ставен ветер. Тогда в комнате колебались легкие занавеси и оживали перышки на чучеле розоватой чайки, оттопырившей сломанное крыло.
Они долго молчали, прислушиваясь к трубному гулу шторма. Видимо, этот гул разбудил в старике воспоминания.
— А помнишь, — промолвил он, — как мы с тобой подружили? Было это в Севастополе…
Но женщина мягко прервала его:
— Тебе нельзя говорить… Хочешь, я все расскажу сама? Это было в Севастополе, в девятьсот восьмом году… Мы брели по бульвару, и ты смотрел не па меня, а на корабли. Ты все сокрушался, что тебя не приняли в Морской корпус.
— Да, не приняли, — глухо отозвался Городенко. — Я ведь не был дворянином.
— Потом ты предложил поехать на Херсонес. Не знаю, почему я согласилась: ведь я была знакома с тобой лишь несколько дней… Мы сидели на камне, у самого моря. Было холодно, но ты не догадался согреть мне руки…
Поглощенная воспоминаниями, она внезапно рассмеялась, а Городенко поспешно сжал ее руку, словно мог теперь, спустя полвека, исправить свою оплошность.
Ты обещал: если всю ночь просидеть вот так, на берегу, то на рассвете, с утренним туманом, придет с моря Песня…
Она умолкла, задумалась. Уловив на ее лице грусть, старик вздохнул. И этот вздох — тяжкий и горестный — нарушил задумчивость женщины. Пытаясь отвлечь больного от нерадостных дум, она заставила себя снова улыбнуться.
— А вечером встретились на балу в Морском собрании. Какой-то мичман пытался ухаживать за мной, и ты ужасно сердился. «Господин мичман, — спросил ты, — вы слышали когда-нибудь Песню синих морей?» И на удивленный взгляд офицера бросил: «Какой же вы моряк! И сами не любите моря — и оно не любит вас». Схватил меня за руку и утащил…
Когда женщина переводила дыхание, за стенами дома в темноте оживало гудение шторма. В ставни окон надоедливо стучался дождь. Скрипел на крыше флюгер. Устало, однообразно-тоскливо бубнили водосточные трубы. А в комнате настороженно-чутко поводила перьями розоватая чайка со сломанным крылом.
— Я уезжала к тетке в Одессу, и ты решил сопровождать меня, — говорила женщина. — Мы стояли на палубе «Альбатроса» и смотрели на огни берега. Они исчезали, как встречные корабли… В ту ночь в каюте «Альбатроса» я стала твоей женой. Утром ты открыл иллюминатор, и к нам ворвались ветер, солнце, шум прибоя. Я спросила тебя: «Это Песня синих морей?»
Старик лежал, закрыв глаза. Из-под опущенных век выкатилась и повисла на щеке скупая слеза. И увидев ее, женщина вдруг вспомнила обо всем, что происходит: человек, с которым прожила она долгую, трудную и счастливую жизнь, умирает, и уже ничем не спасти его. Сколько ему осталось жить — день? Час? Минуту? По сути, с этой смертью завершалась и ее жизнь, потому что там, за печальной гранью, для нее оставалось только бесконечное одиночество старости — без надежды и будущего; одиночество, прервать которое может лишь новая смерть… Женщина судорожно глотнула воздух и уронила голову на грудь мужа.