Пестель
Шрифт:
Неудача миссии Давыдова очень огорчила Пестеля, но все же он не терял веры в возможность соглашения.
Пестель знал, что среди северян много недовольных конституцией Муравьева, и рассчитывал, что отрицательное отношение к конституции со стороны южан и части северян сможет в конце концов убедить Муравьева переделать ее.
Он решил послать на север второго эмиссара, Александра Барятинского, которому особенно доверял и на активность которого надеялся.
Ему Пестель дал более сложное задание: Барятинский должен был не только приложить все усилия для решения конституционного вопроса, но и потребовать
Июньским вечером 1823 года к дому Пестеля в Линцах подъехала коляска. Из нее легко выпрыгнул молодой офицер в гусарском мундире.
— Барин у себя? — спросил он денщика Пестеля Савенко, показавшегося в дверях дома.
— У себя, у себя, пожалуйте, — улыбаясь, проговорил Савенко. — Вас дожидаются, все спрашивали-с.
Не успел офицер подняться по ступенькам, как на крыльцо вслед за Савенко вышел Пестель. Длинный широкий сюртук с красным воротником и почерневшими эполетами небрежно был накинут на плечи. Пестель протягивал обе руки навстречу гостю:
— Истинно заждался вас, дорогой Барятинский. Можно ли поздравить вас? Со щитом или на щите?
— Одну минуту, Павел Иванович, дайте прийти в себя, все доложу, как было, — ответил Барятинский.
Они прошли в кабинет хозяина. Барятинский уселся на диван, Пестель поставил стул перед ним, облокотился на спинку и, глядя на раскрасневшееся лицо гостя, сказал:
— Считайте, Александр Петрович, что все вопросы вежливости я задал: вижу, вы здоровы, доехали благополучно. Впрочем, не желаете ли чаю с дороги?
— Нет, благодарствую, велите лучше Савенке принести квасу похолодней: малороссийская жара не шутка.
— Итак, — начал Барятинский, когда Савенко вышел с пустым графином, — первое, что я сделал, приехав в Петербург, — отправился к Никите Муравьеву и отдал ему ваше письмо. Он мне обещал не задерживать с ответом, но к условленному сроку я не пошел и попросил Поджио съездить к Муравьеву — узнать, что он думает о вашем письме и на что хочет решиться. Помня ваши советы и решив действовать наверняка, я хотел идти спорить с Никитой Михайловичем во всеоружии, хорошенько все обдумав.
— Ну, ну и что? — торопил Пестель.
Барятинский откинулся на спинку дивана, заложил руки за голову и рассмеялся:
— Когда Поджио воротился от Муравьева, он в лицах передал весь их разговор. Муравьев прочел ему ваше письмо со всеми требованиями, а как дошел до места, где говорится, что полумеры ничего не стоят и что мы хотим весь царский дом очистить, у него даже дыхание перехватило, и с этаким ужасом прошептал: «Ведь они бог весть что затеяли. Они всех хотят…»
— Да, все ясно, — перебил Пестель, — так-то вот, Никита Михайлович… — И, помолчав, спросил негромко: — А как вам понравилась его молодая супруга?
— Александра Григорьевна очаровательна, — ответил Барятинский, — прекрасной души, видно, человек.
— И притом принесла ему в приданое крепостных душ немало, — невесело усмехнулся Пестель, — вот Муравьев и растерялся. Простите, пожалуйста, я вас перебил, продолжайте.
— Короче говоря, Муравьев стал объяснять Поджио, почему не следует принимать наши требования: мол, мы в Петербурге еще не готовы и всякое другое.
Потом, через несколько дней, я встретился с Муравьевым ранним утром в Летнем саду. Мы бродили по саду и разговаривали. Думаю, что ничьих подозрений не возбудили.
— Наверно, вас приняли за молодых офицеров, которые возвращались из гостей так поздно…
— Что стало уже рано, — закончил Барятинский. — Быть может. Так вот, я заявил Муравьеву, что прислан за решительным ответом. Он начал говорить, что членов общества немного, на войска надежды нет, гвардейские офицеры только и думают, как на балах веселиться, а вовсе не склонны быть членами общества.
— Как он, однако, знает всех гвардейцев! — заметил Пестель.
— Я то же самое ему говорил: не может он знать всех и за всех отвечать. Пусть он только начнет настоящую пропаганду и сам увидит, как много найдет единомышленников. Когда же я ему сказал, что мы начнем действовать в этом году, он схватил меня за руку, сказал: «Ради бога не начинайте! Вы там восстанете, а меня здесь генерал Гладков возьмет и посадит».
— Ну, не думаю, чтобы Муравьев испугался полицмейстера, — сказал Пестель, — это он боится не успеть за нами.
— Вполне возможно. О том же, чтобы нашим обществам разойтись, он и слышать не хочет и вообще заверил, что с сего времени начнет деятельную пропаганду и будет содействовать нам во всем.
— Платонически? — спросил Пестель.
— Не знаю. Но не это главное. Я убедился, что в Петербурге действительно многие осуждают Муравьева. Поджио хорошо сказал: «Муравьев ищет все толкователей Бентама, а нам действовать не перьями». Оболенскому тоже очень не нравится медлительность Муравьева, мнения Оболенского держатся Шипов и Митьков. Не видя много толку в Муравьеве, я решил действовать сам и для нас: помимо него, я принял в общество двух кавалергардов — Вадковского и Поливанова.
— Вот и отлично, — обрадовался Пестель. — Это стоит всей вашей поездки: у нас в Петербурге будут свои люди.
— Вадковского я знаю, — продолжал Барятинский, — хорошая рука, как раз то, что нам надо. Он родственник Муравьеву — кузен его жены, «самоуправства» с принятием Вадковского Муравьев мне никогда не простит. Впрочем, бог с ним. Кавалергардов своих я отдал на попечение Трубецкому, и Муравьев их перепримет. Формально они северяне.
— Ну, спасибо вам, Александр Петрович. — Пестель сел рядом с Барятинским и положил руку ему на плечо. — Если не все сделано, что нам хотелось, то все-таки кое-что сделано.
В заключение Барятинский передал Пестелю небольшую записку Муравьева — лоскуток, как назвал ее Пестель. В ней коротко сообщалось, что Никита Муравьев делает все, что может.
— Что ж, тем хуже, — недобро усмехнулся Пестель, — если он может только то, что делает. Итак, мы имеем безрезультатную поездку Давыдова в Петербург, явную пока невозможность сойтись на конституции, медлительность Муравьева и Трубецкого. Кстати, вам там не удалось выступить перед собранием всех петербургских членов?