Пьесы. Интермедии. Письма. Документы. Воспоминания современников
Шрифт:
Розенкранц. Потому что они предпочитают переделывать старые.
Гамлет. Чем вы это объясняете?
Розенкранц. Многие из них, вероятно, смущены проблемой творческого метода, споры о которой не прекращаются в Дании.
Гамлет. Споры о чем?
Розенкранц. О том, что является столбовой дорогой нашей датской литературы. Живой или неживой человек.
Гамлет. К какому же выводу пришли авторы?
Розенкранц. Они решили, что в настоящее время писать о живом человеке — это мертвое дело. Следовательно,
Гамлет. Но есть все-таки новые пьесы, которые нравятся зрителям?
Розенкранц. Есть.
Гамлет. Почему же их не играют?
Розенкранц. Потому что они не нравятся критикам.
Гамлет. О каких критиках вы говорите?
Розенкранц. О тех, которые играют главную роль во время антракта.
Гамлет. И что же, они играют ее хорошо?
Розенкранц. Нет. Они играют свою роль под суфлера, в то время как вся публика уже знает эту роль наизусть.
Гамлет. Что же говорят критики?
Розенкранц. Они говорят всегда одно и то же.
Гамлет. Что же именно?
Розенкранц. Когда они видят героическую пьесу, они говорят, что этого еще недостаточно, а когда они видят сатирическую пьесу, они говорят, что это уже чересчур.
Гамлет. Но ведь в таком случае у авторов есть простой выход из положения.
Розенкранц. Какой?
Гамлет. Они должны Делать наоборот: в сатирической пьесе говорить недостаточно, а в героической — чересчур.
Розенкранц. Вы совершенно правы, многие этим и занимаются.
Гамлет. Что же говорит критика?
Розенкранц. Она говорит, что этого еще чересчур недостаточно. А вот и актеры!
Кладбище. Ночь. Один из могильщиков спит, прикрывшись рогожей. Другой входит с бутылкой.
Первый шут. Ну, дело в шляпе. Я бутылочку раздобыл, теперь… (Откидывает край рогожи.) Что такое? Ноги. А когда я уходил, здесь была голова. Правильно, значит, говорят, что земля вертится. Придется подождать, пока земля еще один круг сделает и голова опять будет здесь. (Садится.) Впрочем, в конце концов, я думаю, можно поговорить и с ногами. С ногами, по-моему, даже лучше, чем с головой, потому что ноги важнее. О чем человек в критический момент просит? Он говорит: «Давай бог ноги». Значит, ноги важней. Опять же в критический момент душа куда уходит? В пятки. Значит, вместилище души — ноги. Или, скажем, какой-нибудь король. Как ему кланяются? В голову или в ноги? В ноги. Значит, ноги важнее. Или, например, Магдалина Христу ноги мыла, а голову она ему никогда не мыла. Опять, значит, ноги важней. А теперь разберемся в голове. В критический момент что человек прежде всего теряет? Голову. Встретит, например, какую-нибудь пастушку и сейчас же потеряет голову. А ноги небось он из-за нее не потеряет. Поэтому с ногами можно гораздо лучше договориться, чем с глупой головой. Господа ноги, вы хочете пить? Нет? Ну я сам выпью. (Пьет. Заметив, что второй шут проснулся, прячет бутылку и начинает смотреть в небо).
Второй шут. Ты чего сидишь? О чем это ты думаешь? Отчего ты не роешь?
Первый шут. Рыть иль не рыть — вот в чем вопрос.
Второй шут. Какой же это вопрос? Раз начальство приказало рыть, значит, ты и будешь рыть.
Первый шут. Разве я отказываюсь рыть? Рыть я буду. Я хочу только сначала немного посомневаться. Кто мне может запретить сомневаться?
Второй шут. Начальство может.
Первый шут. Запретить?
Второй шут. Запретить.
Первый шут. Сомневаться?
Второй шут. Сомневаться.
Первый шут. Сомневаюсь.
Второй шут. И досомневаешься. Нашему брату надо работать. А чем человек больше сомневается, тем он меньше работает.
Первый шут. Чем человек больше сомневается, тем он меньше работает? Сомневаюсь. Я вот, например, всегда работаю и сомневаюсь. Параллельно. Я очень люблю сомневаться.
Второй шут. Почему?
Первый шут. Такой уж у меня характер. Я энтузиаст сомнения.
Второй шут. А в чем же ты сомневаешься?
Первый шут. Вот я, например, последнее время сомневаюсь, стоит мне сомневаться или не стоит.
Второй шут. По-моему, не стоит.
Первый шут. Сомневаюсь.
Второй шут. Ну, нечего тебе прогуливать. Рой.
Первый шут. Вот ты говоришь — рой. А хорошая это работа — всю жизнь рой да рой? Вот в чем вопрос.
Второй шут. Я считаю, что это самое разлюбезное дело. Сам посуди: наш брат бедняк всю жизнь работает на других. Скажем, каменщик строит дом, а живут в нем другие. Ему обидно. А мы роем могилу, а лежат в ней другие. Нам приятно.
Первый шут. Сомневаюсь. Приятно, да не всегда. Скажем, начальству могилу рыть — это действительно очень приятно. И как-то работать хочется, какое-то вдохновение появляется, кажется, всю бы жизнь рыл и рыл. А если какому-нибудь бездомному бродяге или студенту, то такому могилу рыть — прямо руки опускаются. Ему бы, мерзавцу, жить надо, а вместо этого рой для него могилу. Вот и сейчас. Для кого мы роем могилу? Для самоутопленницы. А можно такую хоронить по христианскому обычаю? Сомневаюсь.
Второй шут. А я вот не сомневаюсь, что за твои сомнения тебе скоро по шапке дадут. Раз начальство решило, что это христианская смерть, значит, и христианская.
Первый шут. Сомневаюсь. Если бы ее утопил какой-нибудь пьяный матрос или подгулявший придворный, это была бы христианская смерть, а если она утопилась самостийно — какая же это христианская смерть? Это поступок прямо антигосударственный. Это даже, можно сказать, форменное воровство.
Второй шут. Почему воровство?