Петербург 2018. Дети закрытого города
Шрифт:
– Что-то вроде «останься» и еще «любить», я уже не помню точно.
Следователь оперся рукой на край стола – устал, наверное, – и Вета смотрела на его криво обломанные ногти. Она грела руки дыханием.
Он сел, нацарапал что-то плохо пишущей ручкой на чистом листе. Ей было все равно, что. Она не вытягивала шею, не ерзала, пытаясь рассмотреть.
– Все, – удовлетворенно кивнул он. – Уведите.
– Не помню того момента, в который вдруг стала государственным преступником. И это, наверное, самое паршивое, – сказала Вета ему в лицо, когда открывали тяжелые замки на двери. Следователь
Она вслушивалась в голос города и теперь не разбирала ни слова.
«Может быть, – думала Вета. – Он никогда ничего не говорил, а мне просто почудилось. Больное воображение. Нервы».
Солнце заваливалось за Сову, мазало волны красной краской.
«Да ну, – думала Вета. – Следователь же заявил, что город говорит. Значит, не одной мне так казалось».
Она давно устала биться в истерике, колотить кулаками по серой стене и ломать ногти о единственную защелку на раме окна. Она давно расколотила чашку, которую ей оставили. Белые осколки валялись теперь повсюду, блестели в солнечном свете. Вета давно сидела в углу, побросав туфли в соседний, и смотрела на серо-красную Сову.
Она только сейчас поняла, почему закрыли город. И все, что Антон рассказывал про новых людей, показалось сущей ерундой.
– Ты бы меня все равно не выпустил, да? – сказала она, щурясь от яркого света. Там, где река сливалась с горизонтом, полыхал белый шар солнца. Вета моргнула и отвернулась, чтобы дать отдых уставшим глазам.
Она поняла, что всю осень боялась совсем не того. Она боялась, что окончательно тронется умом от свинского поведения восьмиклассников, потом боялась, что ее не отпустят обратно. Еще позже она боялась, что умрет кто-нибудь из детей, и Лилия встанет в дверях ее кабинета ангелом презрения с шалью на плечах.
А в это время настоящий страх стоял за ее спиной, дышал в шею запахами воды и листьев и ни разу не спустил с нее птичьих глаз. Вета повозила босой ступней в чулке по паркетному полу комнаты, растолкала осколки в разные стороны, вычистив площадку перед собой. Вытянула онемевшие ноги.
И призналась себе в том, что ее ничего не держит. Нет, не самопожертвование. Это скорее было пустое и эгоистичное желание избавиться ото всех проблем. Самоубийство никогда не прельщало Вету, потому что она смотрела на подобные случаи глазами биолога. Гадко лишать себя жизни, бессмысленно и бесцельно. Но она знала, что, если город еще раз придет к ней, она ему не откажет.
Ей нечем здесь жить, и ей некуда возвращаться.
Некстати вспомнилась черепаха из живого уголка. Она была такой жуткой в своем упорстве, царапала стенку аквариума, тянулась и снова плюхалась в воду. Черепаху можно было пожалеть, ее упорству можно было позавидовать. Вот только у Веты возникало совсем другое чувство, о котором она так и не сказала Миру.
– Дура, ну выберешься ты из аквариума, и что дальше? Подохнешь с голоду или от недостатка влажности или тебя придавит тем булыжником с крышки аквариума. Или полезешь обратно в аквариум, в теплую мутную водичку и умрешь там, раненая осколками мечты. Дура.
«Дура, – сказала себе Вета. –
«Где теперь моя мутная водичка? – усмехнулась Вета, чувствуя себя совершенно чокнутой – сидит на полу, улыбается, обзывает себя саму. – Вот так вылезешь из аквариума, а там что? Там ничего нет».
Она не заметила, когда он пришел и как. Город замер у окна, неловко расставив ноги, будто боялся потерять равновесие.
– Ну вот, – сказала Вета полголоса, щуря глаза, в которые словно бросили горсть песка. – Ты пришел. Что скажешь?
Стало тихо, разом оборвались гул и скрежет. Солнце рисовало нимб над его головой, а ткань на лице чучела кривилась. Вместо улыбки? Гримасы ярости?
Он засипел почти по-человечески, хотя звуку просто неоткуда было идти, и лучше бы Вета слушала уже привычный гул. От нового голоса ее мороз продрал по коже.
– И-и-и-а-а-а-и…
Ей хотелось зажмуриться, но веки как будто окаменели. Вета смотрела на белое сияние солнца и чувствовала, как снова начинают болеть глаза. По босым ногам потянуло холодным ветром. Смятая юбка на коленях шевельнулась от него, и ветер пощекотал пальцы Веты.
– Ты? – переспросила она, начиная вдруг собирать в слова бессвязные звуки.
– О-о-о-э-э-э.
– Ты обеспокоен?
Повеяло запахом стоялой воды, гнилых растений и еще чего-то, чем пахнет на болотах. Он тянул свою песню, а Вета проходила все стадии от ужаса до безразличия. Похолодели пальцы, мурашки побежали по ногам вверх. Она слышала, как клацают ее зубы, потом уже тряслась всем телом, не могла прекратить, а через секунду возвращались холодное спокойствие и способность снова складывать слова из нечленораздельных звуков.
– Ты болен? – догадалась она, и в комнате стало тихо-тихо.
Город переступил на месте, словно раздумывал, стоит ли ему подступиться ближе. Вета угадала. Вдруг возобновился весь рев ветра в трубах и скрежет. Она вздрогнула, но все тут же стихло.
Вета поняла: ему говорить так было привычнее, он не любил «по-человечески». Ткань вместо лица снова кривилась, как от боли. Но он говорил, пытался – ради нее.
– Тебе больно? – спросила Вета, снова начиная дрожать. Болотом пропахла вся ее одежда и волосы, разве что только капли грязной жижи не текли по рукам.
– А-а-а-а!
«Да», – поняла Вета.
Она судорожно сглотнула, чуть не закашлялась. Она не знала, как вылечить город и что ему ответить. А город ждал, покачиваясь из стороны в сторону на длинных, судорожно выпрямленных ногах.
– Тебе плохо, и поэтому ты хочешь забрать меня?
Он дернулся, поднял страшное сморщенное лицо, рукава неодинаково зашевелились. Вете почудились горькие морщины на его лбу, хотя какой лоб, если нет глаз?
– Тогда забирай, – сказала она, а собственный голос отделился и стал чужим. Колени больше не дрожали и не холодели пальцы. Не было в ее решении никакой жертвенности, и Вета только вскользь подумала о восьмиклассниках.