Петербург
Шрифт:
– "А скажите, с какой поры у вас этот... такой тон", - вырвалось у Александра Ивановича не иронически только, а как-то даже растерянно.
Но особа опять его перебила: перебила неприятнейшим образом:
– "Ну те-с?"
И скрестила руки у себя на груди.
– "Дело мое..." - и запнулся...
– "Ну те-с..."
– "Стало большой важности..."
Но особа в третий раз перебила:
– "Степень важности мы обсудим потом".
И прищурила глазки.
Александр Иванович Дудкин, непонятным образом растерявшись,
Молчала особа.
В окна бил листопад: красные листья, ударяясь о стекла, облетая, шушукались; там суки - сухие скелеты - образовали черновато-туманную сеть; был на улице ветер: черноватая сеть начинала качаться; черноватая сеть начинала гудеть. Бестолково, беспомощно, путаясь в выражениях, Александр Иванович излагал аблеуховский инцидент. Но по мере того, как он вдохновлялся рассказом, преодолевая ухабы в построении своей речи, суше, суровее становилась особа: бесстрастнее выступал и потом разгладился лоб; пухлые губки перестали посасывать; а в том месте рассказа, где выступил провокатор Морковин, особа значительно вскинула брови и дернула носом: точно она до этого места все старалась действовать на совесть рассказчика, будто с этого места рассказчик стал и вовсе бессовестным, так что все пределы терпимости, на какие способна особа, в этом месте перейдены, и терпение ее - окончательно лопнуло:
– "А?.. Видите?.. А вы говорили?.."
Александр Иванович вздрогнул.
– "А что такое я говорил?"
– "Ничего: продолжайте..."
Александр Иваныч вскричал в совершенном отчаяньи:
– "Да я все сказал! Что же еще мне прибавить!"
И в кадык вдавив подбородок, особа потупилась, покраснела, вздохнула, укоризненно впилась в Александра Ивановича теперь неморгающим взглядом (взгляд был грустный); и - прошептала чуть-чуть:
– "Нехорошо... Очень, очень нехорошо... Как вам не стыдно!.."
В смежной комнате появилась Зоя Захаровна с лампою; прислуга, Маланья, накрывала на стол: и ставились рюмочки; господин Шишнарфиев появился в столовой; рассыпался мелким бисером его тенорок, но весь этот бисер давил... акцент младоперса; сам Шишнарфиев был от взора укрыт цветочною вазою; все то Александр Иванович подметил издалека, и - будто сквозь сон.
Александр Иванович чувствовал трепетание в сердце; и - ужас; при словах "как вам не стыдно" он слышал, как яркий румянец заливал его щеки; явная угроза в словах страшного собеседника притаилась губительно; Александр Иванович невольно заерзал на стуле, припоминая какую-то им не совершенную вовсе вину.
Странно: он не осмелился переспрашивать, что значит скрытая в тоне особы угроза и что значит по его адресу "стыдно". "Стыдно" это он так-таки проглотил.
– "Что же мне передать Аблеухову относительно провокаторской этой записки?"
Тут лобные кости приблизились к его лбу:
– "Какой такой провокаторской? Не провокаторской вовсе... Должен вас охладить.
Эта тирада произнеслась с достоинством, превозмогшим и гнев, и упрек, и обиду; с достоинством, превозмогшим себя и теперь снизошедшим до... уничижающей кротости.
– "Как? Письмо написано вами?"
– "И шло - через вас: помните?.. Или забыли?"
Слово "забыли" особа произнесла с таким видом, как будто бы Александр Иванович все это прекрасно сам знал, но для чего-то прикидывался незнающим; вообще особа явно ему давала понять, что теперь она собирается с его притворством играть, как с мышкою кошка...
– "Помните: это письмо передал я вам, там - в трактирчике..."
– "Но я его передал, уверяю вас, не Аблеухову, а Варваре Евграфовне..."
– "Полноте, Александр Иванович, полноте, батенька: ну, чего нам, своим людям, хитрить: письмо нашло адресата... А остальное - увертки..."
– "И вы - автор письма?"
Сердце Александра Ивановича так трепетало, так билось, и казалось, что - выбьется; точно бык, замычало; и - побежало вперед.
А особа значительно стукнула по столу пальцем, сменяя свой вид равнодушия на гранитную твердость, особа вскричала:
– "Чтб же вас удивляет тут?.. Что письмо Аблеухову написано мною?.."
– "Конечно..."
– "Извините меня, но я сказал бы, что изумление ваше граничит уже с откровенным притворством..."
Из-за вазы, оттуда, выставился черный профиль Шишнарфиева; Зоя Захаровна профилю зашептала, а профиль кивал головой; и потом уставился на Александра Ивановича. Но Александр Иванович ничего не видал. Он только воскликнул, кидаясь к особе:
– "Или я сошел с ума, или - вы!.."
Особа ему подмигнула:
– "Ну те-ка?"
Вид же ее говорил:
– "Э, э, э, батенька: давеча я видел, как ты посматривал... Думаешь, что со мной эдак можно?.."
Нечто произошло: бодро, как-то весело даже, как-то даже с придурковатым задором особа прищелкнула языком, будто хотела воскликнуть:
– "Батенька, да подлость-то, право, с тобою - только с тобой: не со мной..."
Но она сказала лишь:
– "А?... А?.."
Потом, сделавши вид, что свой сардонический хохот она с трудом подавила, строго, внушительно, снисходительно положила особа свою тяжелую руку на плечо к Александру Ивановичу. Задумалась и прибавила:
– "Нехорошо... Очень, очень нехорошо..."
И то самое, странное, гнетущее и знакомое состояние охватило Александра Ивановича: состояние гибели пред куском темно-желтых обой, на которых - вот-вот - появится роковое. Александр Иванович тут почувствовал за собой незнаемую вину; посмотрел, и будто бы облако понависло над ним, окуривая его из того направления, где сидела особа, и выкуриваясь из особы.
А особа уставилась на него узколобою головой; все сидела и все повторяла:
– "Нехорошо..."
Наступило тягостное молчание.