Петербург
Шрифт:
Куликово Поле, я жду тебя!28
Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов - в прародимые, в давно забытые хаосы..
Встань, о, Солнце!
Бирюзовый прорыв несся по небу; а навстречу ему полетело сквозь тучи пятно горящего фосфора, неожиданно превратившись там в сплошной яркоблистающий месяц; на мгновенье все вспыхнуло: воды, трубы, граниты, серебристые желоба, две богини над аркою, крыша
Судьбы людские Александру Ивановичу на мгновение осветились отчетливо: можно было увидеть, чтб будет, можно было узнать, чему никогда не бывать: так все стало ясно; казалося, прояснялась судьба; но в судьбу свою он взглянуть побоялся; стоял пред судьбой потрясенный, взволнованный, переживая тоску.
И - месяц врезался в облако...
Снова бешено понеслись бблака клочковатые руки; понеслися туманные пряди все каких-то ведьмовских кос; и двусмысленно замаячило среди них пятно горящее фосфора...
Тут раздался - оглушающий, нечеловеческий рев: проблиставши огромным рефлектором невыносимо, мимо понесся, пыхтя керосином, автомобиль - из-под арки к реке. Александр Иванович рассмотрел, как желтые, монгольские рожи прорезали площадь; от неожиданности он упал; перед ним упала его мокрая шапка. За его спиною тогда поднялось, похожее на причитание, шамканье.
– "Господи, Иисусе Христе! Спаси и помилуй ты нас!"
Александр Иванович обернулся и понял, что поблизости с ним зашептался николаевский старик гренадер.
– "Господи, что это?"
– "Автомобиль: именитые японские гости..."
Автомобиля не было и следа.
Призрачный абрис треуголки лакея и шинельное, в ветер протянутое крыло неслось из тумана в туман двумя огнями кареты.
СТЕПКА29
Под Петербургом от Колпина вьется столбовая дорога: это место мрачнее места и нет! Подъезжаете утром вы к Петербургу, проснулись вы смотрите: в окнах вагонных мертво; ни единой души, ни единой деревни; будто род человеческий вымер, и сама земля - труп.
Вот на поверхности, состоящей из путаницы оледенелых кустов, издали припадает к земле такое черное облако; горизонт там свинцов; мрачные земли уползают под небо...
Многотрубное, многодымное Колпино!
От Колпина к Петербургу и вьется столбовая дорога; вьется серою лентой; битый щебень ее окаймляет и линия телеграфных столбов. Мастеровой пробирался там с узелочком на палочке; на пороховом он работал заводе и за что-то был прогнан; и шел пехтурой к Петербургу; вкруг него ощетинился желтый тростник; и мертвели придорожные камни; взлетали, опускались шлахтбаумы, чередовались полосатые версты, телеграфная проволока дребезжала без конца и начала. Мастеровой был сын захудалого лавочника; был он по имени Степка; с месяц всего проработал он на подгородном заводе; и с завода ушел: перед ним присел Петербург.
Многоэтажные груды уже присели за фабриками; сами фабрики приседали за трубами - там вон, там, да и - там; в небе не было ни единого облачка, а горизонт из тех мест казался размазанной сажей, раздышалось там сажей полуторамиллионное население.
Там вон, там, да и - там: мазалась ядовитая гарь; и на гари щетинились трубы; здесь труба поднималась высоко; приседала чуть - там; далее высился ряд истончавшихся труб, становившихся наконец просто так себе волосинками; вдали десятками можно было считать волосинки; над оконченным отверстием одной ближней трубы, угрожая небу уколом, торчала громоотводная стрелочка.
Все это Степка мой видел; и на все это Степка мой - нуль внимания; посидел на куче битого щебня, сапоги долой; переплел ноги заново, пожевал мякоть ситника. Да и далее: потащился к ядовитому месту, к пятну сажи: к самому Петербургу.
К вечеру того дня отворилась дверь дворницкой: дверь завизжала; и чебутарахнул дверной блок: в середине дворницкой дворник, Матвей Моржов, углублялся в газетное чтение, ну, конечно, "Бир-жевки"; между тем дебёлая дворничиха (у нее болело все ухо), наваливши на стол кучи пухлых подушек, занималась мореньем клопов при помощи русского скипидара; и стоял в дворницкой дух жесткий и терпкий.
В ту минуту, визжа, отворилась дверь дворницкой и чебутарахнул блок; на пороге же двери стоял неуверенно Степка (васильеостровский дворник, Матвей Моржов, был его единственным земляком во всем Петербурге: разумеется Степка - к нему).
К вечеру на столе появилась водочная бутыль; появились соленые огурцы, появился сапожник Бессмертный с гитарою. Отказался Степка от водки: пили дворник Моржов да сапожник Бессмертный.
– "Эвона... Землячок-то, землячок што докладывает", - ухмылялся Моржов.
– "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", - пожимал плечами сапожник Бессмертный; трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам.
– "А как батько-то целебеевский?".
– "Сказ один: пьянствует".
– "А учительша?"
– "А учительша ничаво: говорят, возьмет себе в мужи горбатого Фрола".
– "Эвона... Земляк-то, земляк што докладывает", - умилялся Матвей Моржов; и взяв двумя пальцами огурец, огурец и откусывал.
– "Это все оттого, что нет у них надлежащих понятиев", - пожимал плечами сапожник Бессмертный: трогал пальцем струну; раздавалось: бам, бам. И Степка рассказывал; все о том, об одном: как у них на селе завелись мудреные люди, что у тех мудреных людей выходило относительно всего прочего, как они на селе возвещали рождение дитяти, то ись, аслапаждение: аслапажденье всеобщее; да еще вы ходило: скоро, мол, сбудется; а про то, что он, Степка, и сам бывал на молениях мудренейших этих
людей, - ни гу-гу; и еще рассказывал он относительно захожего барина, и всего прочего вместе взятого; какой барин был относительно протчего: на село бежал от барской невесты; и так далее; сам ушел - к мудреным людям, а их мудрости все равно не осилил (хоть барин); слышь, писали о нем, будто скрылся - относительно всего протчего; да еще: в придачу обобрал он купчиху; выходило все вместе: рождению дитяти, аслапажде-нию, и протчему скоро быть. На все то балагурство дворник Моржов до крайности удивлялся, а сапожник Бессмертный, не удивляясь: дул водку.