Петербургская повесть
Шрифт:
Для Владимира Федоровича Одоевского, как и для многих других, не прошли бесследно трагические события 14 декабря. Пострадали его лучшие друзья — двоюродный брат Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер. Не сбылись надежды юности. Одоевский служил, а для души сочинял, ставил научные опыты, помогал неимущим, создавал свой особенный мир и в литературе и в жизни.
Увидеть Гоголя у Одоевского было для Белинского большой радостью.
«Поклонись от меня Гоголю, — писал он вскоре Константину Аксакову, — и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».
Пребывание в Петербурге затягивалось. Морозы стояли лютые. Гоголь страдал от бездействия и холода. «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно… Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом… О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга? Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день».
Они выехали в Москву только семнадцатого декабря. Перед отъездом Гоголь одолжил у Жуковского четыре тысячи рублей.
В середине мая он отправился в Италию, обещая вернуться через год и привезти готовый для печати первый том «Мертвых душ».
ПРИКЛЮЧЕНИЯ «МЕРТВЫХ ДУШ»
Гоголь слово сдержал. Он вернулся в Россию через год и привез, как обещал, первый том «Мертвых душ», готовый для печати.
Пять дней провел в Петербурге, а затем уехал в Москву, где собирался печатать свою поэму.
То, что произошло с «Мертвыми душами» в Московском цензурном комитете, назвал он комедией.
Услышав название книги, председатель комитета возопил страшным голосом:
— «Мертвые души»! Не позволю! Душа — бессмертна. Автор посягает на бессмертие души.
Ему разъяснили, что речь идет о ревизских душах.
— Ах, о ревизских! Тем более. Против крепостного права. Не пропущу!
— Предприятие Чичикова — уголовное преступление, — вторил хор голосов.
— Но ведь автор не оправдывает своего героя, — попытался возразить кто-то робко.
— Не оправдывает, а вывел. И другие, глядя на Чичикова, примутся скупать мертвые души.
Цензоры помоложе, побывавшие за границей, приводили свои доводы:
— Что ни говори, а цена, которую Чичиков дает за душу, возмутительна. Пусть это мертвая душа, но все же человеческая. И за нее-то два с полтиной. Да после этого ни один иностранец не захочет к нам приехать.
Московская цензура «Мертвые души» запретила. Комедия оборачивалась для Гоголя трагедией. Столько лет самоотверженного, подвижнического труда, годы изгнания, одиночества, бездомности, полунищенского существования — и вот результат. Собираясь в Россию, он писал из Рима Жуковскому: «Я не скажу, что я здоров. Нет, здоровье может быть еще хуже, но более нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы. — Вся жизнь моя отныне — один благодарный гимн. — Не пеняйте, что я до сих пор не уплачиваю вам взятых у вас денег. Все будет заплочено, может быть, нынешней же зимою. Наконец не с потупленными очами я предстану к вам, а теперь я вижу и дивлюсь сам, как живу во всех отношениях ничем, и не забочусь о жизни и не стыжусь быть нищим».
Все свои надежды связывал он с «Мертвыми душами». А их запретили. В тревоге и смятении он ищет выхода. Выход один — отправить поэму в Петербург и с помощью друзей попытаться получить там цензурное разрешение. Надо бы ехать самому, да он болен. Вручил рукопись случайно оказавшемуся в Москве Белинскому, просил передать Одоевскому. Писал ему: «Белинский сейчас едет. Времени нет мне перевести дух, я очень болен. И в силу двигаюсь. Рукопись моя запрещена… У меня вырывают мое последнее имущество… Какая тоска, какая досада, что я не могу быть лично в Петербурге! Но я слишком болен. Я не вынесу дороги. Употребите все силы!»
Написал и Плетневу, и Уварову — чтобы в случае надобности Плетнев передал. «Я не предпринимаю дерзости просить воспомоществования и милости, я прошу правосудия, я своего прошу: у меня отнимают мой единственный, мой последний кусок хлеба. Почему знать, может быть, несмотря на мой трудный и тернистый жизненный путь, суждено бедному имени моему достигнуть потомства».
Судьба «Мертвых душ» решалась в Петербурге, и все помыслы Гоголя устремились туда.
А там, получив рукопись от Белинского, Одоевский, Плетнев и граф Виельгорский ломали себе голову, с какого конца начать. Решили спросить совета у Никитенко. Он цензор. Ему и карты в руки.
Никитенко прочел поэму дважды. Начал и зачитался, промахнул все разом. Потом читал медленно, по-цензорски, с соображениями и раздумьями. И, ко всеобщему изумлению, объявил, что может пропустить рукопись в печать. «Я уверен, — рассказывал Аксаков, — что Никитенко не смел пропустить ее сам и что она была показана какому-нибудь высшему цензору, если не государю. Мы не верили глазам своим».