Петля
Шрифт:
— Пытался. Я же вам говорю: она ничего не принимала.
— Ну, пытался.
— Прелестную сумочку, например. Мы потом такую у одной иностранки видели, Вера мне показала. Умереть можно, какая сумочка. Ну, что еще? Да? Шкурку на воротник хотел подарить. Норку. Ему откуда-то привезли. Ну, всякую мелочь еще. То помаду, то пудру заграничную. А однажды путевку хотел подарить.
— Дорогие, однако, подарки, — замечаю я.
— Вы что думаете, у них связь была? — оскорбляется Нина.
— Ну что вы! Просто
Я и в самом деле удивляюсь. С какой стати Меншутин преподносил своей секретарше такие подарки? Пытался ухаживать? Уж не из-за этого ли… Да нет, чепуха! Она его благополучно отшила, после чего он даже познакомил ее с женой и разыгрывал из себя эдакого старшего друга. Ну, была минутная слабость у человека, увлекся. А потом одумался. С кем не случается! Да, конечно, скорей всего так и было.
— Кто еще за Верой ухаживал, вы не знаете?
— Нет, — грустно качает головой Нина и, вздохнув, снова достает сигареты.
Прикурив, она глубоко и жадно затягивается. Глаза ее по-прежнему полны слез. Она все-таки любила сестру и тяжело переживает случившееся.
— Верочка была ужасно скрытной, — вздохнув, говорит Нина. — Она все в себе переживала, словечка из нее не вытянешь. Мамочка наша ей всегда говорила, когда еще детьми были: «Не молчи, расскажи, самой легче будет». А Верочка сожмет губки, насупится, так и уходит. Она еще, знаете, очень гордая была, — добавляет Нина таким тоном, словно сообщает о каком-то пороке или физическом недостатке.
И тон этот напоминает мне совсем о другом.
— Кажется, Вера больна была? И путевку ей трудно было достать в этом году летом?
— Кто это вам сказал? — снова оскорбляется Нина. — Да Витя любую путевку ей мог достать! Куда хотите.
— Почему же она не поехала летом?
— Не хотела.
— Может быть, начальник не отпустил?
— Да вы что? Он ее просто упрашивал. Господи, мне бы такого начальника.
— А у вас какой? — улыбаюсь я.
— У меня старый дурак, который без меня давно бы в тюрьму сел, — резко отвечает Нина.
— Ого! Кем же вы работаете?
— Бухгалтером.
— А ваш муж?
— Он экономист, — неожиданно скромно отвечает Нина. — Кончил Плехановский. Я, между прочим, тоже в этом году его кончила. Сейчас ведь без высшего образования нельзя, особенно культурному человеку. И, между прочим, мужчины очень это в женщинах ценят, правда? Тем более и за границу теперь с женами ездят. Мы с Витей в Болгарии были, в Венгрии, в Австрии даже.
Увлекаясь, Нина легко уходит в сторону от разговора. Это вообще, как вы уже заметили, редкая болтушка, кроме всех других ее достоинств, конечно.
— Но почему же все-таки Вера не хотела ехать лечиться летом? — спрашиваю я.
— Я же сказала: не знаю.
Но я ей почему-то не верю.
— Нина, — серьезно говорю я, — мы ведем не пустой разговор.
Нина отворачивается и тихо говорит:
— Что случилось, что случилось… Нет ее — вот что случилось. Никогда я ее больше не увижу, не обниму. А как это случилось, уже все равно.
— Нет, не все равно, — возражаю я. — Если в этом кто-то виноват, он должен быть наказан. Так требует закон. И так требует совесть. Но нам надо сначала найти его, этого человека. Если, конечно, он вообще существует.
— Все это понятно, — с раздражением отвечает Нина. — Что вы как газету читаете? И без вас прекрасно понимаю, не волнуйтесь.
«Что это с ней? — удивленно спрашиваю я себя. — Почему вдруг такая враждебность, что я такого сказал?»
— Ладно, — говорю я. — Обещаю вам не волноваться. Но ответьте мне: почему Вера не хотела ехать лечиться летом?
Нина резко выпаливает:
— Потому что не хотела встречаться с одним человеком, ясно вам?
— Не совсем. Кто этот человек?
— Не знаю. Ну, честное слово, не знаю, — она прижимает руки к груди, и губы ее начинают снова дрожать. — Это я уж сама догадалась. Верочка мне ничего про него не говорила. Ну, ничегошеньки! Словно я чужая ей была. Она не верила, что я ее пойму. Вот почему. А кто же ее понял бы, как не я, ее сестра? Ведь у нас больше никого на свете нет. Ой, господи!.. Ведь это у меня теперь на свете никого нет!..
Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла, какое горе ее постигло.
Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать. Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.
Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня вдруг осеняет одна мысль.
— Нина, — говорю я, — покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями. Есть у нее такой альбом?
— Конечно, есть, — отвечает Нина. — Она там совсем маленькой снята, с мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я вам покажу.
Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это, вероятно, последние.
Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка, просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими, задумчивыми глазами.